– А к чему привык? Мне рассказывали о ведьмаках. Язапомнил, что ведьмаки похищают маленьких детей, которых потом пичкаютволшебными травами. Кто выживет, становится ведьмаком, волшебником снечеловеческими способностями. Их учат убивать, искореняют в них всяческиечеловеческие чувства и рефлексы. Из них делают чудовищ, задача которыхуничтожать других чудовищ. Я слышал, говорили, уже пора начать охоту наведьмаков, потому как чудовищ становится все меньше, а ведьмаков – все больше.Отведай куропатку, пока вовсе не остыла.

Нивеллен взял с блюда куропатку, целиком запихал в пасть исжевал, словно сухарик, хрустя косточками.

– Молчишь? – спросил он невнятно, проглатываяптичку. – Что из сказанного правда?

– Почти ничего.

– А вранье?

– То, что чудовищ все меньше.

– Факт, их немало, – ощерился Нивеллен. –Представитель оных как раз сидит перед тобой и раздумывает, правильно липоступил, пригласив тебя. Мне сразу не понравился твой цеховой знак, гостюшка.

– Ты – никакое не чудовище, Нивеллен, – сухосказал ведьмак.

– А, черт, что-то новенькое. Тогда кто же я, по-твоему?Клюквенный кисель? Клин диких гусей, тянущийся к югу тоскливым ноябрьскимутром? Нет? Так, может, я – святая невинность, потерянная у ручья сисястойдочкой мельника? Э? Геральт? Ну скажи, кто я такой? Неужто не видишь – я ажвесь трясусь от любопытства?

– Ты не чудовище. Иначе б не смог прикоснуться к этой вотсеребряной тарелке. И уж ни в коем случае не взял бы в руку мой медальон.

– Ха! – рявкнул Нивеллен так, что язычки пламенисвечей на мгновение легли горизонтально. – Сегодня явно день раскрытиястрашных секретов! Сейчас я узнаю, что уши у меня выросли, потому что я ещесосунком не любил овсянки на молоке!

– Нет, Нивеллен, – спокойно сказал Геральт. –Это – результат сглаза. Уверен, ты знаешь, кто навел на тебя порчу.

– А если и знаю, то что?

– Порчу можно снять. И довольно часто.

– Ты как ведьмак, разумеется, умеешь снимать порчу.Довольно часто?

– Умею. Хочешь попробовать?

– Нет. Не хочу.

Чудище раскрыло пасть и вывесило красный язычище длиной вдве пяди.

– Ну что, растерялся?

– Верно, – признался ведьмак.

Чудище захохотало, откинулось на спинку стула.

– Я знал, что растеряешься. Налей себе еще, сядьпоудобнее. Расскажу тебе всю эту историю. Ведьмак не ведьмак, а глаза у тебя незлые. А мне, видишь ли, приспичило поболтать. Налей себе.

– Уже нечего наливать-то.

– Дьявольщина, – откашлялось чудище, потом сновахватануло лапой по столу. Рядом с двумя пустыми графинами неведомо откудапоявился большой глиняный кувшин в ивовой оплетке. Нивеллен сорвал клыкамивосковую печать.

– Как ты, вероятно, заметил, – начал он, наполняякубки, – округа довольно пустынна. До ближайших людских поселений идти даидти. Потому как, понимаешь, папуля с дедулей в свое время особой любовью ни усоседей, ни у проезжих купцов не пользовались. Каждый, кто сюда заворачивал, влучшем случае расставался с имуществом, если папуля примечал его с башни. Анесколько ближних поселков сгорели, потому как папуля, видишь ли, решил, чтоони задерживают оброк. Мало кто любил моего папулю. Кроме меня, разумеется. Ястрашно плакал, когда однажды на возу доставили то, что осталось от моегопапочки после удара двуручным мечом. Дедуля в ту пору уже не разбойничал,потому что с того дня, как получил по черепушке железным шестопером, жуткозаикался, пускал слюни и редко когда вовремя успевал добежать до сортира.Получилось, что мне как наследнику досталось возглавить дружину.

– Молод я тогда был, – продолжал Нивеллен. –Прямо молокосос, так что парни из дружины мигом меня окрутили. Командовал яими, как понимаешь, не лучше, чем, скажем, поросенок волчьей стаей. Вскореначали мы вытворять такое, чего папочка, будь он жив, никогда б не допустил.Опускаю детали, перехожу сразу к сути. Однажды отправились мы аж под самыйГелибол, что под Миртом, и грабанули храм. Вдобавок ко всему была там еще имолоденькая жричка.

– Что за храм, Нивеллен?

– Хрен его знает. Но, видать, скверный был храм. Помню,на алтаре лежали черепа и мослы, горел зеленый огонь. Воняло, аж жуть! Но ближек делу. Парни прижали жричку, стянули с нее одежку, а потом сказали, что, мол,мне пора уже стать мужчиной. Ну, я и стал, дурной сопляк. В ходе становленияжричка плюнула мне в морду и что-то выкрикнула.

– Ну?

– Что я – чудище в человечьей шкуре, что буду чудищемиз чудищ, что-то о любви, о крови, не помню. Кинжальчик маленький такой был унее, кажется, спрятан в прическе. Она покончила с собой, и тут… Драпанули мыоттуда, Геральт, так что чуть коней не загнали. Нет. Скверный был храм…

– Продолжай.

– Дальше было так, как сказала жричка. Дня через двапросыпаюсь утром, а слуги, как меня увидели, в рев. И в ноги бац! Я к зеркалу…Понимаешь, Геральт, запаниковал я, случился со мной какой-то припадок, помню,как сквозь туман. Короче говоря, трупы. Несколько. Хватал все, что только подруку попадало, и вдруг стал страшно сильным. А дом помогал как мог: хлопалидвери, летали по воздуху предметы, метался огонь. Кто успел, сбежал: тетушка,кузина, парни из дружины, да что там – сбежали даже собаки, воя и поджимаяхвосты. Убежала моя кошечка Обжорочка. Со страху удар хватил даже тетушкиногопопугая. И вот остался я один, рыча, воя, психуя, разнося в пух и прах что нипопадя, в основном зеркала.

Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом и продолжал:

– Когда приступ прошел, было уже поздно что-нибудьпредпринимать. Я остался один. Никому не мог объяснить, что у меня измениласьтолько внешность, что, хоть и в ужасном виде, я остался по-прежнему всего лишьглупым пацаном, рыдающим в пустом замке над телами убитых слуг. Потом пришелжуткий страх: вот вернутся те, что спаслись, и прикончат меня, прежде чем яуспею растолковать. Но никто не вернулся.

Уродец замолчал, вытер нос рукавом.