– Значит, слушай, – удовлетворенно заявил негодяй. – Мы всезнаем. Ленка хранила деньги, полмиллиона в баксах, не свои. Ей их простовручили для дальнейшей передачи. Ты сперла всю сумму.

Я только качала головой и пыталась сказать:

– Нет-нет.

– Да, моя дорогая, – ласково шелестел Монте-Кристо. – Говорюже, мы все знаем, тебя видели с долларами, перестань корчить дурочку.

Я почувствовала, что сейчас упаду в обморок. В машине стоялтяжелый запах дорогого сигарного табака, от Монте-Кристо несло ароматомкакого-то мужского парфюма, да еще на зеркальце болталась «елочка», источавшаянеимоверное зловоние, суррогат запаха зреющих кокосов.

– Слушай внимательно, – продолжал Монте-Кристо, – даем тебесроку десять дней. Вот и думай, что лучше, отдать нам денежки или…

– Или что… – прохрипела я, чувствуя, как к головеподбирается боль, – или что…

– Молодец, – одобрил Монте-Кристо, – всегда следуетпредставлять последствия своих поступков. Ежели ты решишь, что денежки лучше неотдавать, тогда…

Словно актер МХАТа, он выдержал паузу. В наступившей тишинебыло слышно, как из моей груди вырывается прерывистое дыхание.

– Тогда, дорогая, – спокойно закончил мерзавец, – ты выбралавсем судьбу. Кристину оставим в живых, отправим на Ближний Восток, в публичныйдом. Хотя, по мне, лучше умереть, чем обслуживать потных извращенцев, Тамарупридется убить, впрочем, Олега и Семена тоже. Делается это просто, раз – и нет.У нас имеется чудесный снайпер, прошел Чечню. Полный отморозок, но попадает вдесятикопеечную монету. Кто там у тебя еще есть? Собака? Кошка? Вот живи потоми радуйся. Сама умолять станешь денежки взять. Поняла, дорогуша?

– Не брала я ничего, – заплакала я, – честное слово, нуповерь, ошибка вышла.

Монте-Кристо поморщился:

– Давай без фальши… Актриса из тебя фиговая. Еще скажиспасибо, что мы приличные люди, даем десять дней на раскачку. Другие бы иразговаривать не стали, пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой, никакая Петровкане поможет. Все это ерунда насчет круглосуточной охраны… Тебя, да вообще всех,как тараканов, передавить можно, усекла?

Я тупо кивнула, ощущая, как голову начинает стягивать тугойобруч.

– Молодец, – одобрил Монте-Кристо, – значит, ровно черездесять дней, в праздник, стоишь тут, возле памятника, с денежками…

– В какой праздник? – невольно удивилась я.

Монте-Кристо широко улыбнулся:

– Десятого ноября День милиции, радостный момент для всехментов, небось у вас дома стол накроют, ну там водочка, шампанское… Ежели водиннадцать тридцать вечера деньги не окажутся у меня в руках, то…

– Что? – шепнула я. – Что?

– Ничего, – пожал плечами негодяй. – Тебя не тронем, мукисовести хуже телесных страданий.

Проговорив последнюю фразу, он вытащил мобильный и бросил втрубку:

– Вперед.

Иномарка, стоявшая рядом, мигом заурчала мотором и исчезлаза поворотом. Монте-Кристо нажал кнопочку на передней панели, раздался резкийщелчок.

– Ступай себе, – велел мерзавец. – Но имей в виду! За тобойследят, стукнешь муженьку – прирежем беременную, убежишь за границу с денежками– пристрелим девчонку.

– У меня нет денег, – тихо повторила я, наваливаясь всемтелом на дверцу, – понимаю, что ты не веришь, но их нет! Монте-Кристо хрюкнул:

– Я вовсе не настаиваю на том, чтобы ты вернула именно текупюры, что сперла. Продай что-нибудь и принеси полмиллиона!

– Даже если я останусь голой и босой на улице, не наскребуэтой суммы!

– Ладно, – слегка повысил безукоризненно ровный тонмерзавец, – ты мне надоела. Счетчик включен, срок пошел, десятого ноября в23.30, толковать больше не о чем!

В ту же секунду он со всей силы толкнул меня. Дверцанеожиданно распахнулась, я вывалилась наружу, прямо на грязную, покрытуюоктябрьской слякотью дорогу, стукнувшись спиной о бордюрный камень, а головой ожелезный заборчик.

«Жигули», взвизгнув колесами, резко стартовали и встроилисьв поток машин, который, несмотря на поздний час, несся по Ленинградскомупроспекту. Комья грязи полетели в мою сторону. Я сидела в луже, заляпаннаяжирной, черной жижей. Потом кое-как поднялась на ноги, добрела до будки«Русские блины» и, плюхнувшись на красный пластмассовый стульчик возле круглогостолика, попыталась привести мысли в порядок. Мужчина, который с аппетитом ел горячийблинчик, покосился на меня, потом встал и, бросив недоеденный блин в помойку,быстрым шагом ушел. Из палатки высунулась девчонка в красном фартуке и такой жекосынке.

– Иди отсюда, – злобно сказала она, – всех покупателейраспугаешь, бомжа чертова!

Я покорно встала, дошла до памятника и присела на гранитныйцоколь в основании монумента. Чуть поодаль, на подстеленной картонке, спалабаба в отвратительно воняющем пуховике. Из прорех куртки в разные стороныторчали клочки то ли синтепона, то ли ваты. Честно говоря, я выглядела нелучше.

Неожиданно пошел мелкий противный дождь. Я вытащила изкармана упаковку бумажных носовых платков и принялась вытирать лицо и руки. Помере того, как кусочки бумаги делались черными, в мыслях светлело.

Меня воспитывали в так называемой неблагополучной семье.Папенька, желая купить очередную бутылку, спер кошелек и попал на зону. Честноговоря, после того, как его посадили, нам с Раисой стало только лучше, потомучто папулька нажирался каждый день, как… Впрочем, достойного сравнения яподобрать не могу. Ни один из представителей животного мира не способен былнажраться до такой степени, как мой папахен. Раиса, слава богу, употреблялатолько два раза в месяц, зато ее никогда не было дома, мачеха постоянноработала, стараясь добыть денег…

Поэтому лет с четырех я была предоставлена сама себе. Никтоне кормил меня обедом, не заставлял мыть руки, не просил надеть шапочку, шарфики носочки, не пел песенки на ночь и не целовал разбитые коленки. Годам к семи японяла: окружающий мир жесток, каждый в нем сам за себя, и если я не научусьсправляться с неприятностями сама, то просто погибну, потому что ждать помощине от кого.