различных группировок основывались на старых, давно отживших революционных традициях: «И в троцкистском, и в „капитулянтском“ секторе с первых же дней прибытия зиновьевцев происходила „взаимопроверка“. В троцкистском секторе более открыто, с подталкиванием „новичков“ на протесты, голодовки, распространение лжи и клеветы. В капитулянтском болоте – более трусливо и осторожно». На ряде прогулок произошло «полное братание ряда зиновьевцев с троцкистами, открытыми и скрытыми. Поведение многих зиновьевцев было наиболее родственно поведению смирновцев: та же трусость, то же двурушничество, та же готовность говорить одно, а делать другое. И в этой среде только изредка мысли выражались словами, показывающими подлинное контрреволюционное существо их носителей».

Прибытие Смилги, повторно осужденного после убийства Кирова, произвело фурор. Лагерь показал Ивару Тенисовичу малодушие многих оппозиционеров, неумение видеть большое, отсутствие личной и политической гигиены. Смилга ехал в лагерь с трепетом, готов был пострадать за идею, но оказалось, что он попал в какую-то яму. Он жаловался, что в лагере процветали интриги и взаимная подозрительность. Сахов же видел в таком делении на «своих» и «чужих», продажных приспособленцев, троцкистское высокомерие.

По «капитулянтскому» болоту моей прогулки (да и не только моей!) пошли удушливые газы, все оно пришло в движение, зашевелилось с приездом Смилги, появился болотный вождь. Смилга привез с собой в «капитулянтский» сектор настроения открытой враждебности и злобы, множество клеветнических слушков и слухов: десятки тысяч лучших большевиков гноятся в тюрьмах, посажены все, кто имеет хоть какую-нибудь мысль, кто способен мыслить; Сталин просто решил уничтожить физически всех, кто хоть в самой малой степени был в чем-нибудь когда-либо подозреваем или кто подозревается в наличии собственной мысли, десятки тысяч лучших большевиков, виновных только в том, что они преданы ленинизму и делу революции, подвергаются истреблению, «международная социалистическая печать и Троцкий разоблачают Сталина», Троцкий печатает биографии всех пострадавших и т. д., и т. п. Все, что сейчас делается и пишется, утверждал он, сплошная ложь; настоящая, подлинная история партии и гражданской войны самым наглым образом фальсифицируется. Сталину приписываются победы, к которым он не имел никакого отношения. Из ныне живущих есть только пять человек, которые по-настоящему знают историю партии и гражданской войны («Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин и я», – говорил он), и вот историк Сталин решил уничтожить, чтобы никто не мог мешать ему фальсифицировать историю и выдавать за ленинский путь путь грубого зажима внутри страны и приспособленчества в международных отношениях.

Отметим, кстати, что оценки Смилги перекочевали в бесконечное число современных работ по сталинизму. Но исследователь не должен слишком полагаться на источник: нужно, так сказать, погладить материал «против шерсти», подняться над материалом, не судить его с точки зрения соответствия действительности, а оценить те дискурсивные условия, которые делали его понятным для современников. Важно обозначить слепую зону, то, что говорившие артикулировали вопреки себе, – в первую очередь эсхатологическую подоплеку их дискурса, разделение людей на чистых и нечистых, оценки людей с мессианской перспективы надвигающегося последнего боя между революцией и контрреволюцией.

Сахов дразнил Смилгу, все еще убежденного в своей правоте:

«Почему же вы заговорили об этом только в тюрьме, почему вы капитулировали вскоре после XV съезда?» – спросил я. – «Странный вы человек! Разве, если бы мы собрали хоть 40 тысяч подписей под платформой, наша позиция и на XV-м съезде, и после не была бы другой?» <…> «Сейчас насаждается варварский режим, азиатчина, – говорил он мне, – как вы не хотите этого понять? Вот, возьмите для примера себя. Вас сделали одним из активнейших зиновьевцев только потому, что вы, будучи прокурором, насолили кому-то в ГПУ, не убеждайте меня в противном. Ни в одной демократической стране это не было бы возможным».

Смилга отказывал правящему режиму в какой-либо идеологии. По его мнению, к Сахову придирались из узких, корыстных побуждений, а Сахов распознал в этом троцкизм.

А когда я ему сказал, что своим поведением в тюрьме он воспитывает злобу и ненависть к т. Сталину в разговоре с каждым в отдельности, пытаясь использовать те струнки, которые ему кажутся слабыми, что он ничем не отличается от Троцкого и что ему так бы и следовало сказать, присоединившись к нему громогласно, этот перерожденец (неоднократно восклицавший: «Я не могу жить в этой стране, при этом варварском режиме!»), который сейчас был бы на месте в качестве самого поганого министра фашистской Латвии, ответил: «Вы чудак! Вы не хотите додумать до конца. Подумайте хорошенько о всем, что я говорил, я уверен, что вы согласитесь со мной, и тогда продолжим нашу беседу».

Распознав в Смилге вожака оппозиционеров-экстремистов, оставшихся в СССР, больше Сахов с ним не говорил и не здоровался. Но какие-то добавочные сведения все же были. «Смилга на нашей прогулке (я пишу только то, что сам наблюдал или слышал) возглавил смирновскую группу и объединил представителей всех антипартийных контрреволюционных течений, образовав подлинный трест всех контрреволюционных уклонов, в активе которого были злоба и ненависть, а в пассиве – бессилие и безыдейность. Под его крылом нашли приют и тепло все смирновцы, кое-кто из зиновьевцев, правых и украинских национал-фашистов».

Напряжение росло. «Второй процесс Каменева еще больше развязал языки, и после второго приезда сюда Зиновьева и Каменева говорили уже, хоть и по углам, но не в одиночку, а группами („своими“ группами, конечно). Только Шляпников позволял себе иногда визжать и паясничать громко, крича Зиновьеву: „Зачем вы наговорили на себя и людей, Григорий Евсеич?“; или Каменеву по его приезде в тюрьму: „Подайте мне к окну убийцу, покажись «убивец», хочу на тебя посмотреть“. И заявлять: „Если «они» меня считают врагом, то почему я должен говорить, что я «им» друг?“»

Критическая позиция Шляпникова была исключением – к вождям оппозиции относились тепло. «Единственное обвинение, которое предъявляли здесь Зиновьеву и Каменеву, это что они признали себя виновными, что, если бы они себя не признали, не было никакого процесса и т. д. И те из осужденных зиновьевцев, которые заявили, что они дали свои показания под давлением, что на них нападали и ругали во время следствия, что им угрожали (а один заявлял, что это делал даже присутствующий при его допросе т. Ежов), – встретили особенно хороший прием, в частности, среди троцкистов и так называемых смирновцев, этой наиболее поганой и гнусной разновидности троцкистов».

Сахов привел только один «мелкий, но и характерный пример» их лагерного существования: «В одной из камер мне пришлось жить с четырьмя смирновцами в течение нескольких месяцев. И вот один из них, формально заявлявший, что он за линию партии, наряду с этим демонстративно не читал газет, утверждая, что он не в состоянии читать „всю эту ложь и самовосхваление“».

«Взаимная информация между прогулками, слухи