Сколько ни перевидал, ни перебрал он в жизни баб и девок(иные злые шутники, слышал, приписывали ему аж тысячу растленных им женщин, чтобыло полной нелепостью!), а все ж не видывал девушки краше, чем эта Марьюшка.Причем красота ее не била в глаз, не ослепляла, как некогда ослепила Анастасия,а потом Анница. Казалось бы, что может быть особенного в темно-русых волосах и серыхглазах под ровными полукружьями бровей? В розовой мальве свежего рта и влажныхжемчужинках зубов? В мягком румянце, который ровно лежал на щеках? Да на Руси,богатой красавицами, это описание подойдет к каждой второй девице! Однаковзгляд против воли снова и снова возвращался к Марьюшке, словно к свечке втемной комнате, и в конце концов Иван Васильевич поймал себя на том, что жаждетвидеть свет ее красоты всегда, каждый день.

Это не было внезапно вспыхнувшим желанием, как с Кученей,Аннушкой Васильчиковой или Василисою, отеческой нежностью, как с Марфой илиМарьей Долгорукой, а уж тем паче – любовью, как с Анастасией, Юлианией илиАнницей Колтовской. Марьюшка была чем-то вроде драгоценного камня, который царьхотел бы иметь в своей сокровищнице. Тешила сама мысль, что рядом с ним наисходе жизни (помирать-то он покуда не собирался, однако человек предполагает,а Бог располагает!) будет это прекрасное существо, и, как по первому желанию онпроходит в сокровищницу и перебирает драгоценности, так по первому желаниюсможет перебрать все неисчислимые богатства ее красоты.

Но, конечно, невинность ее будет проверена самыми опытными,самыми поднаторелыми в таких делах бабками. Да и после той расправы, котораяобрушилась на обманщиков-Долгоруких, едва ли кто еще раз захочет подшутить надгосударем!

Еле заметным кивком он выразил свое удовольствие, ипристально глядевший на властелина Богдан Бельский испустил едва заметный вздохоблегчения: дело, кажется, слажено! Ведь его желанием непременно и как можноскорее женить государя на русской был страх перед предполагаемой английскойневестой, о которой все чаще говорили при дворе. И с нашими-то, родимыми,натерпишься хлопот, пока найдешь дорогу к их сердцу, а уж к англичанке-то никакне вотрешься в доверие!

* * *

Да, Иван Васильевич частенько увлекался мыслью найти жену запределами России. Сначала, после смерти Анастасии, это была ЕкатеринаЯгеллонка, сестра Сигизмунда-Августа польского, в руке которой ему было такпозорно отказано. Молод был, конечно, поэтому легко стерпел обиду и перенессвои чувства на другую иноземку – дикарку Кученей. Но образ польской красавицы– к тому же, могущей отдать ему во власть Ливонию и часть Польши! – по-прежнемумаячил на обочине его сознания. И когда Эрик Ваза, полупомешанный шведскийкороль, вдруг озлобился на своего брата Иоанна, мужа Екатерины: он-депользуется куда большей любовью населения, чем сам государь! – и заточил его втюрьму, русский царь мигом снарядил в Швецию особое посольство. Это было еще вначале 70-х. Иван Васильевич обещал Эрику навеки уступить ему Эстонию и Ревель,помочь в войне против польского короля Сигизмунда-Августа и посодействовать взаключении выгодного договора с ганзейскими купцами. Взамен требовал отдать емуЕкатерину – эту новую Елену.

Эрик согласился, и, возможно, сумасбродство ИванаВасильевича удалось бы, однако вмешались шведские государственные советники.Они, говоря по-русски, костьми легли, но не пропустили боярина НикитуВоронцова, русского посла, к королю. Воронцов провел в Стокгольме одиннадцатьмесяцев, напрасно пытаясь добиться этой встречи. За это время в Швециипроизошел государственный переворот. Эрик Ваза слетел с престола, на которыйвзошел… освобожденный из заточения его брат Иоанн. Екатерина Ягеллонка сталакоролевой Швеции, и ни о каком сватовстве русского царя более не могло бытьречи.

Как ни странно, лютую обиду на провал этого сватовства ИванВасильевич затаил не на шведов, которые словно бы нарочно устроили свойпереворот, только бы насолить московскому царю, а на посланника Воронцова. Вего нерасторопности и неумении (а может быть, нежелании?) добиться аудиенции уЭрика он видел причину неудачи. Ну что ж, возможно, в этом была доля правды.Русские бояре и вообще кичливы, а уж за границей преисполняются такой спеси,что знай гляди, как бы не лопнули! Видимо, Воронцов кичился, спесивился, ещенебось считался со шведами родовитостью, как это исстари ведется на Руси, – воти дождался полного позорища.

Тотчас по возвращении в Москву Воронцов был вызван вАлександрову слободу. Это были золотые, незабвенные времена, когда у трона поправую руку еще стоял рыжебородый Малюта Скуратов, и Воронцова сразу затряслопри виде знаменитого ката. Да и хмурая улыбка царя не предвещала ничегодоброго.

– Видите этого боярина? – без предисловий начал он,обращаясь к собравшимся царедворцам и небрежным взмахом указывая на Воронова. –Всем ведомо, как стойко и самоотверженно защищал он честь государя своего вСтекольне? За сии неоценимые заслуги жалуем боярина Никиту Воронцова нашим… псарем!

У старика подкосились ноги.

– Батюшка, великий государь! – пробормотал он, едва владеяязыком. – Я еще твоему родителю, блаженной памяти великому князю ВасилиюИвановичу служил верой и правдой. И тебе предан был всем животом своим. Незаслужил я твоей немилости и такого позора. В псарях никто из Воронцовых нехаживал! Воронцовы всегда в государевых палатах сиживали!

– Вот оно что! – усмехнулся царь. – Местом своим дорожишь?Будь по-твоему – останешься в моих палатах. Не хочешь быть псарем – будешьскоморохом! Небось научился в Стекольне, как государя своего на посмехвыставлять, – вот и покажешь нам всем свои штукарства.

По знаку царя вошел молодой опричник. Каждый шаг егосопровождался веселеньким перезвоном, потому что юнец нес шутовское платье,сплошь увешанное бубенчиками и звонцами. Ухмыляясь во весь рот, он приблизилсяк боярину.

Мгновение тот ошеломленно смотрел на шутовской наряд, апотом с незнаемой прежде прытью вскочил, забился в угол и, выхватив кинжал,выставил его перед собой:

– Не подходи! Убью!

– Не убьешь, – приветливо сказал Иван Васильевич, принимая уопричника скоморошье платье и приближаясь к боярину. – Я сам тебя наряжу.

Никита Иванович затравленно смотрел на царя. Он несомневался, что царь на все пойдет, только бы его опозорить. Воронцов давно былпри дворе и не мог не помнить участи, которая постигла Василия Захарьина,которого обрядили шутом и затравили медведями, даром что он был родственникомсамой царицы Анастасии, не мог не помнить смерть Михаила Петровича Репнина,которому предложили надеть шутовскую личину. И вот теперь настал его черед…