У Моны была палата люкс, очень похожая на ту, в которойкогда-то лежал я, – с огромной больничной кроватью и смежной гостиной.Мона действительно набросала поверх кровати белые детские одеяльца, какговорила. При мне она убрала все засохшие лилии и маргаритки и, собираяпригоршнями свежие цветы из корзин, расставленных по всей комнате, зановоукрасила ложе.

Потом она прыгнула на кровать и откинулась на огромную горуподушек, игриво мне улыбаясь. Тут мы оба зашлись хохотом.

Доктор Уинн Мэйфейр, стоявший тут же и наблюдавший ссерьезным видом за всем происходящим, произнес своим мягким уважительнымголосом, который, в свою очередь, у других тоже вызывал уважение:

"Хорошо, Офелия, теперь ты готова, чтобы я включилконтакт?"

"Действуйте, доктор, – ответила она. – Апотом, без сомнения, можете закрыть за собой эту дверь. Квинн знает, чтоэлектрический контакт – единственный контакт, который здесь разрешен, правда,Квинн?"

Кажется, я тогда покраснел.

"Да, доктор", – сказал я.

"Вы полностью сознаете риск, Квинн?" – спросилдоктор Уинн.

"Да, сэр", – ответил я.

Мне тяжело было смотреть на иглу в ее руке, на покрасневшуюкожу и пластырь, крепивший всю конструкцию, но я чувствовал, что должен, простообязан вытерпеть все это вместе с ней, и проследил взглядом, как прозрачнаяжидкость течет по трубке из пластикового мешка, подвешенного на металлическомкрючке. Где-то на стыке был установлен крошечный компьютер, издававший писк исыпавший какими-то цифрами. Рядом стоял агрегат побольше, готовый для болеесложных исследований, но, к счастью, сейчас в этом, видимо, не былонеобходимости.

Мне хотелось о многом расспросить доктора Уинна Мэйфейра, ноя был не вправе задавать вопросы – пришлось положиться на заверения Моны, чтоее состояние действительно стабильно. Тем более что я знал: завтра придетсяпокинуть Мону, утешаясь только ее словом, что здоровье тетушки Куин сейчассамое для меня главное.

Как только доктор ушел, мы сразу оказались в объятиях другдруга, не забывая о священных трубочках, и я осыпал ее поцелуями, называявечной любовью, стараясь доставить ей удовольствие, какое она доставляла мне.

Это была длинная ночь нежных поцелуев и любви – на одеялах,наверное, до сих пор сохранились тому свидетельства.

Наступил рассвет, мутный и розоватый, какой бывает в городе,и тогда я попрощался с Моной. Если бы кто-то в тот момент сказал мне, что ябольше никогда не увижу ее – эту милую сонную девочку среди кружев и цветов, вореоле чудесных растрепанных волос, – я бы ему не поверил. Впрочем, я бытогда многому не поверил.

Впереди меня ожидали хорошие времена. Из больничной палаты,где я оставил Мону сонной, красивой и такой же свежей, как цветы, окружавшие еев увлажненных корзинах, я прямиком отправился за билетами на самолет, а потомза паспортом Томми (в бюро мы с тетушкой Куин оба подтвердили, что "знаемэтого мальчика как Томми Блэквуда"), после чего мы вылетели самолетом вНьюарк, и Гоблин сидел рядом, сильный и видимый, на собственном дорогом местепервого класса, и уже из Ньюарка мы полетели в Рим.

Кто может сказать, прошли бы мои несколько дней в НовомОрлеане по-другому, знай я тогда, что мы отправляемся в наше европейское турнена полных три года?

Никто из нашей компании не предполагал, что праздникпродлится так долго, и в самом деле нас поддерживало ощущение сиюминутностипроисходящего – мы постоянно проверяли тетушкино давление и общее самочувствие,обращаясь к ее любимым врачам в Париже, Риме, Цюрихе и Лондоне, – когда мыразъезжали по странам, посещая все замки, музеи, соборы и города, которыететушка Куин показывала мне с такой любовью и энтузиазмом, а Нэш снабжалмудрыми сведениями, из которых я постоянно черпал неугасаемый стимул ехатьдальше; мы все время поддавались на уговоры тетушки Куин задержаться в Европе"еще на несколько месяцев", заехать еще в одну "маленькуюстрану" или посетить очередные великолепные "развалины", которыея "никогда не забуду".

Тетушка Куин сдавала, в этом не было сомнения, или, еслиговорить более откровенно, она была слишком стара для подобных путешествий, ноникак не хотела этого признавать.

Синди, наша великолепная сиделка, присоединилась к нам попервому зову, и всем сразу стало немного легче, так как Синди могла правильноотреагировать на тревожные признаки и своевременно дать нужное лекарство, а ещеона принадлежала к тому сорту прирожденных сиделок, которые не чураются всякогорода личных поручений, а потому вскоре превратилась также и в секретарятетушки.

Нэш тоже исполнял эти функции для нас обоих – рассылал факсыконсьержам различных великолепных отелей, где мы останавливались, оплачивалсчета, раздавал чаевые и занимался прочими делами, так что мы и горя не знали.А еще Нэш, виртуозно владевший своим портативным компьютером, писал поддиктовку тетушки письма ее друзьям.

Что касается его комментариев по поводу того, что мы видели,и тех мест, которые посещали, то Нэш очень серьезно относился к подобнымэкскурсиям, всегда готовился к ним заранее, так что его наблюдения были свежи инеизбиты и он всегда мог ответить на любой наш вопрос.

А еще он прекрасно справлялся и с физической работой:помогал тетушке Куин сесть и выйти из лимузина, подняться и спуститься полестнице, и даже не считал для себя зазорным ослабить или затянуть ремешки еетуфель на убийственно высоких шпильках.

Но самое главное, чем больше мы путешествовали, чем большенаслаждались, чем больше мы с Томми радовались всему происходящему – мы с нимнаравне считались младшими членами группы, – тем невыносимее для менястановилась мысль сказать тетушке Куин: "Да, ты должна все это прекратить,это твоя последняя поездка во все эти чудесные места, которые ты так любила. Невидать тебе больше ни Парижа, ни Лондона, ни Рима".

Нет, я не мог этого вынести, и не важно, как сильно я любилМону, не важно, как сильно мое сердце страдало по ней, не важно, как сильно ябоялся, что все ее факсы, и письма, и сообщения по электронной почте со словамио "стабильном состоянии" не отражают правды.

Итак, на протяжении более чем трех лет мы славнобродяжничали по свету, и я не стану теперь даже пытаться пересказать все нашиприключения, остановлюсь только на определенных вещах.

Позволь мне сейчас для полноты картины отметить, что Томмидействительно оказался гениальным ребенком, что я сразу в нем заподозрил; он,как взрослый, впитывал всю окружавшую его красоту и знания, а потом без всякогопонукания с нашей стороны отдавал на проверку мне или Нэшу свои эссе,написанные живо и ярко.