– Все.

– А краковский епископ?

– Краковского епископа, – тихо сказалаРикса, – уже не интересует дело Ченстоховы. Он вовсе не желает откапыватьмертвецов и будить спящих псов. Он знает, что было бы лучше, если б всепозабыли о Ясной Гуре и об уничтоженном образе. Который, впрочем, как яслышала, в Кракове реставрируют и который вскоре как и раньше будет висеть вчасовне у паулинов. Как ни в чем не бывало.

– Так тому и быть, – сказал Ястшембец. – Таки быть, дочка. Хотя, признаюсь, я предпочел бы, чтобы ты попросила о чем-тодругом. Но у тебя большие заслуги на службе Короне… И они умножаются, тыработаешь самоотверженно и предано. Немного таких, как ты, немного у меня,особенно сейчас…

«Сейчас, – подумал он, – когда один из самыхлучших моих людей погиб в Силезии. Лукаш Божичко, классный и хорошозасекреченный агент, верный слуга Польской Короны. Умер, хотя нанесеннаяжелезом рана была легкой. Непоправимая потеря. Откуда, откуда братьпреемников?»

– Так что делай, что следует, – примас поднялголову. По моему благословению. Учти, однако, что предприятие потребует затрат.В Лелёве необходимо будет заплатить, кому надо… Я не намерен впутывать в этогосударственную казну, а тем более приуменьшать скромное достояние Церкви.

– В финансовых вопросах, – улыбнуласьРикса, – прошу полностью положиться на меня. Я умею улаживать такие дела.У меня это, можно сказать, в крови. От многих поколений.

– Ну, да-да, – покивал головой старик. –Да-да. Если уж на то пошло… Дочка?

– Я слушаю.

– Не пойми меня превратно, – примас Польши и Литвыпосмотрел, и это был искренний взгляд. – Не усматривай в том, что я скажу,нетерпимости или предвзятости. То, что я скажу, я скажу из доброжелательности,симпатии и заботы.

– Знаю. Я вас хорошо знаю, ваше преосвященство.

– Ты бы не выкрестилась?

Рикса какое-то время молчала.

– Благодарю, – ответила она наконец, – но невоспользуюсь. Прошу не усматривать в этом предвзятости.

– Я желаю тебе карьеры. Повышения. Как еврейка тыимеешь небольшие шансы…

– Сейчас, – улыбнулась Рикса Картафила деФонсека. – Но когда-нибудь это изменится.

– Фантазируешь.

– Фантазии сбываются. В этом нас уверяет пророк Даниил.Да хранит Бог ваше преосвященство.

– Бог с тобой, дочка.

Сначала были тяжелые шаги. Звон железа. Потом прямо адскийскрежет засова, от которого волосы ставали дыбом, и который заставил Рейневанасъежиться на гнилой соломе. И был яркий свет факелов, который заставил егосъежиться еще сильнее, сжимая веки. И зубы.

– Вставай. Выходи.

– Я…

– Выходи. Быстро! Двигайся!

Солнечный свет больно ударил по глазам, ослепил. Закружилголову. Лишил равновесия и силы в ногах. Он упал. Во весь рост, беспомощно, какпьяный, даже не пытаясь смягчить удар о доски подъемного моста.

Он лежал, и хотя глаза его были открыты, не видел ничего.Сначала он ничего и не слышал. Потом из шума, который был у него в голове, изкокона, который его опутывал, медленномедленно начали пробиваться и доноситьсязвуки. Сначала нескладные и непонятные, постепенно они начали набиратьинтонацию. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем он понял, что эти звуки– это слова. Прежде, чем он стал понимать их значение. И прежде, чем он в концеконцов понял, что говорящий – это Шарлей.

– Рейневан? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?Рейневан? Не закрывай глаза! Боже, ты ужасно выглядишь. Ты можешь встать?

Он хотел ответить. Не смог. Каждая попытка подать голоспревращалась в рыдание.

– Поднимите его. И снесите вниз. Положим его в телегу иотвезем в город. Надо привести его в порядок.

– Шарлей.

– Рейневан.

– Ты… Ты меня вытащил?

– Частично. По финансовой части.

– Черный фургон?

– Конечно.

– Где мы?

– В селе Негова, возле севежского тракта. На заднемдворе корчмы «Под бутылью».

– Какой сегодня… какой день?

– Вторник. После воскресенья Quasimodogeniti.[371] Шестое апреля. Года Господня 1434.

Офка фон Барут влетела на кухню, развевая косой и едва незатоптав кота. Схватила двумя руками большой казан и швырнула его на пол. Смеласо стола миски и ложки. Пнула ведро с отходами, с такой силой, что онозакатилось под печь. Наконец ударила ногой по котлу, но тот был слишкоммассивен и тяжел, не уступил. Офка вскрикнула, выругалась, поскакала на однойноге, с разгона села на скамью, держась за стопу, расплакалась от боли излости.

Экономка смотрела, скрестив пухлые руки на груди.

– Всё? – спросила она наконец. – Закончиласвое представление? Могу я узнать, в чем дело?

– Дурак! – крикнула Офка, тря рукавами глаза ищеки. – Недотепа! Сопляк!

– Парсифаль фон Рахенау? – догадалась ушлая втаких делах экономка, от внимания которой редко что ускользало. – Что сним? Признался в любви? Предложил руку и сердце? Или всё наоборот?

– Всё наоборот, – шмыгнула носом Офка. – Неможет, сказал, со мной обвенчаться, потому что отец ему запрещает. Отецприказывает ему жениться… На другооооооой…

– Не реви. Говори.

– …отец велит ему жениться на другой. Парсифаль ее нехочет и никогда не захочет. Но со мной тоже не обвенчается. Сказал мне, что неможет. Не будет противиться воли отца. Пойдет в монастырь. Дурачок.

– Что касается монастыря, – кивнула головойэкономка, – то я согласна. Действительно, дурак. Но воля отца – делосвятое. Ей нельзя противиться.

– Куда там, нельзя, – закричала Офка. –Можно, еще как! А Вольфрам Панневиц? Обвенчался с Каськой Биберштайн?Обвенчался! Хоть отец ему запрещал! Венчание было, свадьба была, сейчас вседовольны, включая старого Панневица. Потому что Вольфрам Каську любил! А онменя не люююбииит, ааааааа…