– Чешский народ сейчас платит за стрых[379]ржи тридцать четыре гроша, а за хлеб – полтора. Перед революцией рожь была подва гроша, а хлеб стоял одну монету. Вот что имеет чешский народ от Чаши ивойны. Рейневан, я не хочу дискуссий. Я доступными словами обрисовал тебенынешнюю политическую ситуацию и очертил перспективы, с большой долей вероятностипредвидя события ближайших месяцев, если не дней. В тюрьме, насколько я знаю,теряется контакт с реальностью, иногда надолго. Это со временем проходит, но нестоит форсировать события. Поэтому не форсируй. Положись на меня, доверься мне.

– Яснее?

– В полумиле отсюда есть распутье, перекресток трактов.Оттуда мы поедем на юг, дорогой на Олькуш, Затор и Цешин. Перейдем Яблонковскийперевал, а оттуда уже – дорога прямая. Чадча, Тренчин, Нитра, Эстергом, Буда,Могач, Белград, София, Филипополь, Адрианополь. И Константинополь. Жемчужинавизантийского царства.

– И ты мне говоришь об отсутствии контакта среальностью?

– Мои планы конкретны до боли, они держаться зареальность так крепко, как батюшка за приход. А поддержаны реальнойэкономической силой, какой я обладаю. Езжай со мной, Рейнмар, и клянусь моимстарым кутасом,[380] что еще до Адвента увидишь паруса наМраморном море, Золотой Рог, АйюСофию и Босфор. Ну, так как? Едем?

– Нет, Шарлей. Не едем. Извини, но у меня совсем другиепланы.

Демерит более минуты молча смотрел на него. Потом вздохнул.

– Боюсь, что я догадываюсь, – сказал он наконец.

– Это хорошо.

– В марте 1430 года, в лесу под Клодницей, –Шарлей подошел, схватил его за плечи, – уходя, ты говорил, что с тебяхватит. Откровенно говоря, я вовсе тебе не удивился. И, как помнишь, неостанавливал. Твоя реакция была для меня полностью понятна. Ты пережилнесчастье, отреагировал, бешено бросаясь в водоворот борьбы за истиннуюапостольскую веру, за идеалы, за социальную справедливость, за Regnum Dei,[381] за новый лучший мир. И вдруг увидел, что миссии нет, естьполитика. Нет послания, есть расчет. Словом Божьим и апостольской верой торгуюттак же, как любым другим товаром, заботясь о выгоде. А Regnum Dei можно себепосмотреть на церковных фресках. Или почитать о нем у святого Августина.

– Я сидел в подземелье, – спокойно и тихо ответилРейневан, – теряя надежду, что когда-нибудь выйду. Терзаясь мыслью, чтомоя жизнь не имела смысла. Я сидел долго, в темноте, слепнув, как крот. Dulcelumen,[382] повторял я себе слова Екклесиаста. И наконец доменя дошло, наконец я понял. Я понял, что это вопрос выбора. Или свет, илитьма. В тюрьме у меня выбора не было, сейчас есть. Мой выбор – это свет, luxperpetua. Я еду в Чехию. Ибо думаю, что там еще не всё потеряно. А если даже итак, то нельзя это отдать без борьбы. Я хочу придать моей жизни смысл, придам,пойдя в бой.

За идеалы, за Regnum Dei, за надежду. А если Regnum Deiдолжно погибнуть, если надежда должна умереть, то пусть и я погибну и умру.Если это всё должно остаться только на фресках, то пусть и меня нарисуют наэтих фресках.

Шарлей отошел на шаг.

– Может, ты рассчитывал, – сказал он, – что ябуду тебя отваживать от этого замысла, просить, умолять. Нет уж. Не буду. Всемусвое время, и время всякой вещи под небом, как говорит твой любимый Екклесиаст.Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; времяраздирать, и время сшивать. Судьба, Рейнмар, сшила нас друг с другом на добрыхпару лет, на пару лет бросила в исторический котел и здорово в этом котлепомешала. Время распороть этот шов. Пока наступит Regnum Dei, я хочу устроитьсвои дела здесь и сейчас, на этом свете, ибо patria mea totus hic mundus est.[383] Я не стану с тобой плечом к плечу в последнем бою, потомучто не люблю последних боев и не переношу проигранных боев, ненавижу погибать иумирать. Я вовсе не желаю быть нарисованным на фреске. Вовсе не хочуфигурировать в списке погибших в решающей битве сил Света и Тьмы. Поэтомупридется нам попрощаться.

– Придется. Тогда давай не затягивать. Прощай, Шарлей.

– Прощай Рейнмар. Почеломкаемся, приятель.

– Прощай, дружище.

Из-за окна доносилось бряцание оружия и металлический стукподков по каменному подворью, гарнизон Немчи строился на вылазку или рейд.Бедржих из Стражницы закрыл окно, вернулся к столу.

– Я рад, – повторил он, что вижу тебя. Живого,свободного и при здоровье. Потому что слухи ходили…

– Мне тоже, – прервал Рейневан, – приятнотебя видеть. И я приятно удивлен. Всю дорогу я думал, застану ли я тебя ещездесь. Не продал ли ты уже по примеру Пухалы силезцам все свои замки. Вместе сидеалами и Божьей истиной.

– Как видишь, не продал, – холодно ответил directorотделов Табора в Силезии. – И не отдал, хоть на меня сильно давили. Наменя за Немчу, на Пардуса за Отмухов. Но поломали зубы и ушли ни с чем.

– Я встретился с мнением, что это только вопросвремени. Что вы не удержите силезские замки без интервенции Польши иподкреплений из Чехии. А рассчитывать на это, говорят, нельзя.

– К сожалению, – спокойно признал Бедржих. –Нельзя. А четыре года тому всё это выглядело совсем иначе. Ты помнишь Шафраньцаи его шумную программу? Возвращение Силезии к колыбели! Жезл Ягелллонов,ведущий за собой все народы linguagii slavonici![384] Владенияот Балтики до Адриатики! Русь и Крым! Большие планы и грандиозные замыслы,которые пошли насмарку после легкого повреждения одной иконы, к тому же,кажется, не слишком хорошо написанной.

– Поляки, – продолжил он, – когда у нихпрошла злость за Ченстохову, охотно видели бы Чапека на своей стороне в борьбес крестоносцами, но нам в Силезии не помогли и не помогут. После Ченстоховыдаже Шафраньцы приугасли, сбавили тон даже Спытек из Мельштына, Сестшенец иЗбонский. Мы здесь сами. Нет Корыбутовича, Волошек сидит, как мышь под метлой.А Чехия…

– Говори, я слушаю.