и сплетни усилились». Разница между оппозиционерами постепенно стерлась не только с официальной точки зрения, но и с точки зрения оппозиционного лагеря.

Меня первое время поражало одно: среди смирновцев, открытых троцкистов и правых было много людей, которые имели основания не любить Зиновьева и Каменева. Но ни разу я не слышал против них ни одного политически ругательного слова. А троцкисты, к которым при первом своем приезде попал Зиновьев, оказывается, условились между собой ухаживать за ним, дать ему «отойти», словом, встретили его, как близкого и родного, и он, со своей стороны, не брезгал услугами никаких «фракций». За все время нахождения здесь я ни разу не слышал (за исключением 2–3 человек) ни от кого, что партия правильно с нами поступила, что приговор правилен. С особенной быстротой и радостью передавались троцкистами сообщения о «родстве душ» с тем или иным зиновьевцем. Когда один из членов зиновьевского центра в ответ на поставленный вопрос: «Как бы вы относились к Троцкому, если бы вас не в тюрьму посадили, а выслали за границу?», ответил: «Вероятно, был бы вместе с ним», – этот «приятный» ответ, как я случайно узнал, находясь в больнице, очень быстро стал известен в самом отдаленном углу изолятора. «Вот молодец! Вот молодец!» – вскричал, узнав об этом, Смилга. Характерна тактика «низов и верхов» троцкистов к зиновьевцам: если первые требовали открытых заявлений зиновьевцев о солидарности с ними и склонны были объявлять «провокаторами» несогласных это делать, то вторые, как видно, более информированные, удерживали их от этого и добились мирного сожительства с Зиновьевым и рядом зиновьевцев без объявления деклараций «вслух»». У оппозиционеров одна судьба, говорил Смилга: «Чего вы боитесь, ребята? Не делайте для себя из тюрьмы вторую тюрьму. Все равно, что бы ни говорили и что бы вы ни делали, виновны вы или не виновны, вас будут гноить в тюрьме. Пройдет срок, выпустят, подержат две недельки на свободе, пришьют новое дело и назад посадят.

Двурушничество, уверял Сахов, никуда не делось. «Чему учит процесс зиновьевцев и второй процесс Каменева и как держаться при допросах в НКВД, какова должна быть здесь тактика? – обсуждали в тюрьме. Единодушное мнение, которое мне приходилось слышать, сводилось к следующему: 1. Ни в коем случае ни в чем не признаваться – признание будет вести только к большим наказаниям; 2. отрицать категорически всякие к[онтр]революционные разговоры и связи; 3. всячески порочить подозреваемых в „провокации“ для того, чтобы легче опровергать их предполагаемые обвинения».

Кто же в такой ситуации поверит уверениям Зиновьева в раскаянии? «Вот в этой-то гнусной и пораженной зловонием разложения обстановке Зиновьев и многие зиновьевцы вместо того, чтобы отмежеваться от происходящего, что как будто должно было вытекать из их позиции на первом процессе, активно включились в общий мутный и отравленный водоворот лжи, клеветы и злопыхательства, воспитывая злобу и ненависть, размножая самые поганые чувства и настроения».

И дальше – знакомая нам риторика из прочитанных Саховым подвалов столичных газет, описывающих московский процесс:

За душой не было, и нет ничего. Положительного предложить нечего. Ничего идейного давно не осталось, а было только поганое шкурное стремление к власти любой ценой и любыми способами. В тюрьме трусливая и двурушническая природа не позволяла выступать открыто, но тихонько плыть в общем мутном водовороте было приятно, так как это порой давало возможность освобождаться от избытка удушливых газов, заполнявших все собственное существо. Старые гады своим змеиным ядом злобы и ненависти отравляли молодых. Эти молодые не имеют ни прошлого, ни надежд на будущее. У них нет ничего большевистского.

Оказывается, зиновьевцы были еще опасней троцкистов:

Они считают, что их личная жизнь разбита и восстановить ее нельзя. Последние годы они провели в тюрьме. Они не знают, что такое рабочий класс, как он жил раньше и чего достиг теперь. Их научили верить в то, что главными виновниками всех их невзгод является т. Сталин. те, которые говорили им, что кошмары прошлого ничто в сравнении с кошмарами настоящего, подобными речами вкладывали им в руки оружие и указывали, против кого оно должно быть направлено. И на основании всего виденного мною в тюрьме я утверждаю, что за эти два года здесь сделано решительно все для воспитания новых Николаевых, и, утверждая это, я считаю необходимым подчеркнуть, что выйти они могут именно из числа так называемых «капитулянтов»[1037].

Без сомнения, Сахов служил своего рода политическим переводчиком. Стоит задуматься, однако: переводчиком с какого на какой язык он может считаться? Можно сказать, что он переводил с языка политзаключенных на язык НКВД, но тогда наш источник мало чем отличается от дел, сфабрикованных руками ежовских следователей. Сахов демонстрировал логику, способствовавшую связыванию отдельных личностей и эпизодов в цепь единого контрреволюционного заговора, не больше. Или же мы все-таки хотим говорить об авторе письма как об антропологе, из наблюдений которого можно вычленить особенности политического дискурса политзаключенных. Тут стоит упомянуть еще раз Карло Гинзбурга, который показал, что в той мере, в которой антрополог систематизирует и обобщает, он не так уж отличается от инквизитора. Так или иначе, письмо Сахова показывает легкость трансформации из ведьмы в инквизитора, что само по себе заслуживает интереса: мы в очередной раз видим, что язык тех и других – общий.

4. Нечисть на производстве

Оправившись от первого шока, кузбасская партийная организация принялась пристально следить за новостями из Ленинграда. Оперативная информация поступала по телеграфу – завод был напичкан ссыльными оппозиционерами, а теперь оказалось, что они еще вредители и террористы. Но основная информация шла через прессу. Партийное руководство устраивало публичные читки столичных газет с информацией о процессах, проходящих в Москве и Ленинграде. Когда 16 января 1935 года было опубликовано обвинительное заключение по делу «московского центра», подавляющее большинство трудящихся выступило за высшую меру наказания для преступников.

Кузбасские журналисты применяли прочитанное к местной ситуации, искали и находили оппозиционеров-двурушников близко к дому. 22 января 1935 года «Советская Сибирь» опубликовала статью «Враги, пойманные с поличным». Рабочий корреспондент Н. Степан писал там о Петре Тарасове как о «прямом исполнителе указаний Зиновьева и Евдокимова». Сосланный в Томск, он продолжал свою подрывную антисоветскую работу: «Здесь он и был исключен из партии, но принес слезное покаяние и был восстановлен в рядах партии. Жена Тарасова – Евдокимова А. Г. во всем следовала своему мужу-троцкисту, и когда он перешел к тактике вползания в партию, Евдокимова тоже подала заявление о вступлении в партию. На Кузнецкстрое она устроилась в аппарате Управления рабочего снабжения. Тарасов и Евдокимова отсиживались и тайком от парторганизации вели свою гнусную, подрывную работу. Евдокимова А. Г. – дочь отъявленного врага партии и