– Как же вы возьмете? Ведь это нельзя зараз взять в руки иунести.

– Да и не нужно будет. Вы только укажете место, а мы толькоудостоверимся, что действительно тут зарыто. Мы ведь знаем только, где этоместо, самого места не знаем. А вы разве указывали еще кому-нибудь место?

Шатов посмотрел на него.

– Вы-то, вы-то, такой мальчишка, – такой глупенькиймальчишка, – вы тоже туда влезли с головой, как баран? Э, да им и надо этакогосоку! Ну, ступайте! Э-эх! Тот подлец вас всех надул и бежал.

Эркель смотрел ясно и спокойно, но как будто не понимал.

– Верховенский бежал, Верховенский! – яростно проскрежеталШатов.

– Да ведь он еще здесь, не уехал. Он только завтра уедет, –мягко и убедительно заметил Эркель. – Я его особенно приглашал присутствовать вкачестве свидетеля; к нему моя вся инструкция была (соткровенничал он как молоденькийнеопытный мальчик). Но он, к сожалению, не согласился, под предлогом отъезда;да и в самом деле что-то спешит.

Шатов еще раз сожалительно вскинул глазами на простачка, новдруг махнул рукой, как бы подумав: «Стоит жалеть-то».

– Хорошо, приду, – оборвал он вдруг, – а теперь убирайтесь,марш!

– Итак, я ровно в шесть часов, – вежливо поклонился Эркель ине спеша пошел с лестницы.

– Дурачок! – не утерпел крикнуть ему вслед с верху лестницыШатов.

– Что-с? – отозвался тот уже снизу.

– Ничего, ступайте.

– Я думал, вы что-то сказали.

II

Эркель был такой «дурачок», у которого только главного толкуне было в голове, царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него былодовольно, даже до хитрости. Фанатически, младенчески преданный «общему делу», ав сущности Петру Верховенскому, он действовал по его инструкции, данной ему вто время, когда в заседании у наших условились и распределили роли на завтра.Петр Степанович, назначая ему роль посланника, успел поговорить с ним минутдесять в сторонке. Исполнительная часть была потребностью этой мелкой,малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры – о, конечно неиначе как ради «общего» или «великого» дела. Но и это было всё равно, ибомаленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначекак слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный,ласковый и добрый Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц,собравшихся на Шатова, и безо всякой личной ненависти, не смигнув глазом,присутствовал бы при его убиении. Ему велено было, например, хорошенько, междупрочим, высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, икогда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее незаметив того, что к нему воротилась жена, – у Эркеля тотчас же достало инстинктивнойхитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря наблеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение вуспехе их предприятия…

Так в сущности и было: один только этот факт и спас«мерзавцев» от намерения Шатова, а вместе с тем и помог им от него«избавиться»… Во-первых, он взволновал Шатова, выбил его из колеи, отнял отнего обычную прозорливость и осторожность. Какая-нибудь идея о своейсобственной безопасности менее всего могла прийти теперь в его голову, занятуюсовсем другим. Напротив, он с увлечением поверил, что Петр Верховенский завтрабежит: это так совпадало с его подозрениями! Возвратясь в комнату, он опятьуселся в угол, уперся локтями в колена и закрыл руками лицо. Горькие мысли егомучили…

И вот он снова подымал голову, вставал на цыпочки и шел нанее поглядеть: «Господи! Да у нее завтра же разовьется горячка, к утру, пожалуйуже теперь началась! Конечно, простудилась. Она не привыкла к этому ужасномуклимату, а тут вагон, третий класс, кругом вихрь, дождь, а у нее такой холодныйбурнусик, совсем никакой одежонки… И тут-то ее оставить, бросить без помощи!Сак-то, сак-то какой крошечный, легкий, сморщенный, десять фунтов! Бедная, какона изнурена, сколько вынесла! Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена,раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой,горячий, должно быть, лоб, как темно под глазами и… и как, однако, прекрасенэтот овал лица и эти пышные волосы, как…»

И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как быпугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученноесущество, которому надо помочь, – «какие уж тут надежды! О, как низок, как подлчеловек!» – и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал,опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.

«“Ох, устала, ох, устала!” – припоминал он ее восклицания,ее слабый, надорванный голос. Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемьгривен; протянула свой портмоне, старенький, крошечный! Приехала места искать –ну что она понимает в местах, что они понимают в России? Ведь это как блажныедети, всё у них собственные фантазии, ими же созданные; и сердится, бедная,зачем не похожа Россия на их иностранные мечтаньица! О несчастные, оневинные!.. И однако, в самом деле здесь холодно…»

Он вспомнил, что она жаловалась, что он обещался затопитьпечь. «Дрова тут, можно принести, не разбудить бы только. Впрочем, можно. А какрешить насчет телятины? Встанет, может быть, захочет кушать… Ну, это после;Кириллов всю ночь не спит. Чем бы ее накрыть, она так крепко спит, но ей,верно, холодно, ах, холодно!»

И он еще раз подошел на нее посмотреть; платье немногозавернулось, и половина правой ноги открылась до колена. Он вдруг отвернулся,почти в испуге, снял с себя теплое пальто и, оставшись в стареньком сюртучишке,накрыл, стараясь не смотреть, обнаженное место.

Зажигание дров, хождение на цыпочках, осматривание спящей,мечты в углу, потом опять осматривание спящей взяли много времени. Прошлодва-три часа. И вот в это-то время у Кириллова успели побывать Верховенский иЛипутин. Наконец и он задремал в углу. Раздался ее стон; она пробудилась, оназвала его; он вскочил как преступник.

– Marie! Я было заснул… Ах, какой я подлец, Marie!

Она привстала, озираясь с удивлением, как бы не узнавая, гденаходится, и вдруг вся всполошилась в негодовании, в гневе:

– Я заняла вашу постель, я заснула вне себя от усталости;как смели вы не разбудить меня? Как осмелились подумать, что я намерена бытьвам в тягость?

– Как мог я разбудить тебя, Marie?

– Могли; должны были! Для вас тут нет другой постели, а язаняла вашу. Вы не должны были ставить меня в фальшивое положение. Или выдумаете, я приехала пользоваться вашими благодеяниями? Сейчас извольте занятьвашу постель, а я лягу в углу на стульях…

– Marie, столько нет стульев, да и нечего постлать.

– Ну так просто на полу. Ведь вам же самому придется спатьна полу. Я хочу на полу, сейчас, сейчас!