– За повивальною бабкой! я продам револьвер; прежде всеготеперь деньги!

– Не смейте ничего, не смейте повивальную бабку, простобабу, старуху, у меня в портмоне восемь гривен… Родят же деревенские бабы безбабок… А околею, так тем лучше…

– И бабка будет, и старуха будет. Только как я, как яоставлю тебя одну, Marie!

Но, сообразив, что лучше теперь оставить ее одну, несмотряна всё ее исступление, чем потом оставить без помощи, он, не слушая ее стонов,ни гневливых восклицаний и надеясь на свои ноги, пустился сломя голову слестницы.

III

Прежде всего к Кириллову. Было уже около часу пополуночи.Кириллов стоял посреди комнаты.

– Кириллов, жена родит!

– То есть как?

– Родит, ребенка родит!

– Вы… не ошибаетесь?

– О нет, нет, у ней судороги!.. Надо бабу, старухукакую-нибудь, непременно сейчас… Можно теперь достать? У вас было много старух…

– Очень жаль, что я родить не умею, – задумчиво отвечалКириллов, – то есть не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею…или… Нет, это я не умею сказать.

– То есть вы не можете сами помочь в родах; но я не про то;старуху, старуху, я прошу бабу, сиделку, служанку!

– Старуха будет, только, может быть, не сейчас. Если хотите,я вместо…

– О, невозможно; я теперь к Виргинской, к бабке.

– Мерзавка!

– О да, Кириллов, да, но она лучше всех! О да, всё это будетбез благоговения, без радости, брезгливо, с бранью, с богохульством – при такойвеликой тайне, появлении нового существа!.. О, она уж теперь проклинает его!..

– Если хотите, я…

– Нет, нет, а пока я буду бегать (о, я притащу Виргинскую!),вы иногда подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейтевходить, вы ее испугаете, ни за что не входите, вы только слушайте… на всякийужасный случай. Ну, если что крайнее случится, тогда войдите.

– Понимаю. Денег еще рубль. Вот. Я хотел завтра курицу,теперь не хочу. Бегите скорей, бегите изо всей силы. Самовар всю ночь.

Кириллов ничего не знал о намерениях насчет Шатова, да ипрежде никогда не знал о всей степени опасности, ему угрожающей. Знал только,что у него какие-то старые счеты с «теми людьми», и хотя сам был в это делоотчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьмаповерхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее время онвсё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде жевсего от «общего дела», и предался жизни созерцательной. Петр Верховенский взаседании хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тотпримет в данный момент «дело Шатова» на себя, но, однако, в объяснениях сКирилловым ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, – вероятно считаянеполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когдауже всё будет сделано, а Кириллову, стало быть, будет уже «всё равно»; покрайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович. Липутин тоже оченьзаметил, что о Шатове, несмотря на обещание, ни слова не было упомянуто, ноЛипутин был слишком взволнован, чтобы протестовать.

Как вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу, проклинаярасстояние и не видя ему конца.

Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже спали.Но Шатов изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепнаясобака на дворе рвалась и заливалась злобным лаем. Собаки всей улицыподхватили; поднялся собачий гам.

– Что вы стучите и чего вам угодно? – раздался наконец уокна мягкий и несоответственный «оскорблению» голос самого Виргинского. Ставняприотворилась, открылась и форточка.

– Кто там, какой подлец? – злобно провизжал уже совершенносоответственный оскорблению женский голос старой девы, родственницыВиргинского.

– Я, Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит…

– Ну пусть и родит, убирайтесь!

– Я за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны!

– Не может она ко всякому ходить. По ночам особая практика…Убирайтесь к Макшеевой и не смейте шуметь! – трещал обозленный женский голос.Слышно было, как Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и неуступала.

– Я не уйду! – прокричал опять Шатов.

– Подождите, подождите же! – прикрикнул наконец Виргинский,осилив деву. – Прошу вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу АринуПрохоровну, и, пожалуйста, не стучите и не кричите… О, как всё это ужасно!

Через пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна.

– К вам жена приехала? – послышался из форточки ее голос и,к удивлению Шатова, вовсе не злой, а так только по-обыкновенному повелительный;но Арина Прохоровна иначе и не могла говорить.

– Да, жена, и родит.

– Марья Игнатьевна?

– Да, Марья Игнатьевна. Разумеется, Марья Игнатьевна!

Наступило молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались.

– Она давно приехала? – спросила опять madame Виргинская.

– Сегодня вечером, в восемь часов. Пожалуйста, поскорей.

Опять пошептались, опять как будто посоветовались.

– Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной?

– Нет, она не посылала за вами, она хочет бабу, простуюбабу, чтобы меня не обременять расходами, но не беспокойтесь, я заплачу.

– Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда цениланезависимые чувства Марьи Игнатьевны, хотя она, может быть, не помнит меня.Есть у вас самые необходимые вещи?

– Ничего нет, но всё будет, будет, будет…

«Есть же и в этих людях великодушие! – думал Шатов,направляясь к Лямшину. – Убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многомразличные. Я, может быть, много виноват пред ними!.. Все виноваты, все виноватыи… если бы в этом все убедились!..»

У Лямшина пришлось стучать недолго; к удивлению, он мигомотворил форточку, вскочив с постели босой и в белье, рискуя насморком; а оночень был мнителен и постоянно заботился о своем здоровье. Но была особая причинатакой чуткости и поспешности: Лямшин трепетал весь вечер и до сих пор еще немог заснуть от волнения вследствие заседания у наших; ему всё мерещилосьпосещение некоторых незваных и уже совсем нежеланных гостей. Известие о доносеШатова больше всего его мучило… И вот вдруг, как нарочно, так ужасно громкозастучали в окошко!..

Он до того струсил, увидав Шатова, что тотчас же захлопнулфорточку и убежал на кровать. Шатов стал неистово стучать и кричать.