– Эх, барынька, сама ж тыкала на Вознесенску улицу, а этаБогоявленска: Вознесенской-то проулок эвона где отселева. Только мериназапарили.

– Вознесенская, Богоявленская – все эти глупые названия вамбольше моего должны быть известны, так как вы здешний обыватель, и к тому же вынесправедливы: я вам прежде всего заявила про дом Филиппова, а вы именноподтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра вмировом суде, а теперь прошу вас оставить меня в покое.

– Вот, вот еще пять копеек! – стремительно выхватил Шатов изкармана свой пятак и подал извозчику.

– Сделайте одолжение, прошу вас, не смейте этого делать! –вскипела было madame Шатова, но извозчик тронул «мерина», а Шатов, схватив ееза руку, повлек в ворота.

– Скорей, Marie, скорей… это всё пустяки и – как ты измокла!Тише, тут подыматься, – как жаль, что нет огня, – лестница крутая, держиськрепче, крепче, ну вот и моя каморка. Извини, я без огня… Сейчас!

Он поднял подсвечник, но спички еще долго не отыскивались.Госпожа Шатова стояла в ожидании посреди комнаты молча и не шевелясь.

– Слава богу, наконец-то! – радостно вскричал он, осветивкаморку. Марья Шатова бегло обозрела помещение.

– Мне говорили, что вы скверно живете, но все-таки я думалане так, – брезгливо произнесла она и направилась к кровати.

– Ох, устала! – присела она с бессильным видом на жесткуюпостель. – Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, какхотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому чтоничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение,опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек.Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж вгостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!

Шатов весь так и затрясся.

– Не нужно, Marie, не нужно гостиницу! Какая гостиница?Зачем, зачем?

Он, умоляя, сложил руки.

– Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-такинеобходимо разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно вЖеневе две недели и несколько дней, вот уже три года как разошлись, безособенной, впрочем, ссоры. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудьвозобновлять из прежних глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо вэтот город, то потому, что мне всё равно. Я не приехала в чем-нибудьраскаиваться; сделайте одолжение, не подумайте еще этой глупости.

– О Marie! Это напрасно, совсем напрасно! – неясно бормоталШатов.

– А коли так, коли вы настолько развиты, что можете и этопонять, то позволю себе прибавить, что если теперь обратилась прямо к вам ипришла в вашу квартиру, то отчасти и потому, что всегда считала вас далеко неподлецом, а, может быть, гораздо лучше других… мерзавцев!..

Глаза ее засверкали. Должно быть, она много перенеслакое-чего от каких-нибудь «мерзавцев».

– И, пожалуйста, будьте уверены, я над вами вовсе несмеялась сейчас, заявляя вам, что вы добры. Я говорила прямо, без красноречия,да и терпеть не могу. Однако всё это вздор. Я всегда надеялась, что у васхватит ума не надоедать… Ох, довольно, устала!

И она поглядела на него длинным, измученным, усталымвзглядом. Шатов стоял пред ней, через комнату, в пяти шагах, и робко, но как-тообновленно, с каким-то небывалым сиянием в лице ее слушал. Этот сильный ишершавый человек, постоянно шерстью вверх, вдруг весь смягчился и просветлел. Вдуше его задрожало что-то необычайное, совсем неожиданное. Три года разлуки,три года расторгнутого брака не вытеснили из сердца его ничего. И, может быть,каждый день в эти три года он мечтал о ней, о дорогом существе, когда-то емусказавшем: «люблю». Зная Шатова, наверно скажу, что никогда бы он не могдопустить в себе даже мечты, чтобы какая-нибудь женщина могла сказать ему:«люблю». Он был целомудрен и стыдлив до дикости, считал себя страшным уродом,ненавидел свое лицо и свой характер, приравнивал себя к какому-то монстру,которого можно возить и показывать лишь на ярмарках. Вследствие всего этоговыше всего считал честность, а убеждениям своим предавался до фанатизма, былмрачен, горд, гневлив и несловоохотлив. Но вот это единственное существо, двенедели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), – существо, которое онвсегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание еезаблуждений; существо, которому он совершенно всё, всё мог простить (о том ивопроса быть не могло, а было даже нечто обратное, так что выходило по его, чтоон сам пред нею во всем виноват), эта женщина, эта Марья Шатова вдруг опять вего доме, опять пред ним… этого почти невозможно было понять! Он так был поражен,в этом событии заключалось для него столько чего-то страшного и вместе с темстолько счастия, что, конечно, он не мог, а может быть, не желал, боялсяопомниться. Это был сон. Но когда она поглядела на него этим измученнымвзглядом, вдруг он понял, что это столь любимое существо страдает, может быть,обижено. Сердце его замерло. Он с болью вгляделся в ее черты: давно уже исчез сэтого усталого лица блеск первой молодости. Правда, она всё еще была хорошасобой – в его глазах, как и прежде, красавица. (На самом деле это была женщиналет двадцати пяти, довольно сильного сложения, росту выше среднего (вышеШатова), с темно-русыми пышными волосами, с бледным овальным лицом, большимитемными глазами, теперь сверкавшими лихорадочным блеском.) Но легкомысленная, наивнаяи простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмоюраздражительностию, разочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще непривыкла и которым сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разгляделон ясно. Несмотря на весь свой страх пред нею, он вдруг подошел и схватил ее заобе руки:

– Marie… знаешь… ты, может быть, очень устала, ради бога, несердись… Если бы ты согласилась, например, хоть чаю, а? Чай очень подкрепляет,а? Если бы ты согласилась!..

– Чего тут согласилась, разумеется соглашусь, какой выпо-прежнему ребенок. Если можете, дайте. Как у вас тесно! Как у вас холодно!

– О, я сейчас дров, дров… дрова у меня есть! – весь заходилШатов, – дрова… то есть, но… впрочем, и чаю сейчас, – махнул он рукой, как бы сотчаянною решимостию, и схватил фуражку.

– Куда ж вы? Стало быть, нет дома чаю?

– Будет, будет, будет, сейчас будет всё… я… – Он схватил сполки револьвер.

– Я продам сейчас этот револьвер… или заложу…

– Что за глупости и как это долго будет! Возьмите, вот моиденьги, коли у вас нет ничего, тут восемь гривен, кажется; всё. У вас точно впомешанном доме.

– Не надо, не надо твоих денег, я сейчас, в один миг, я ибез револьвера…

И он бросился прямо к Кириллову. Это было, вероятно, ещечаса за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов иКириллов, жившие на одном дворе, почти не видались друг с другом, а встречаясь,не кланялись и не говорили: слишком долго уж они «пролежали» вместе в Америке.