– Кириллов, у вас всегда чай; есть у вас чай и самовар?

Кириллов, ходивший по комнате (по обыкновению своему, всюночь из угла в угол), вдруг остановился и пристально посмотрел на вбежавшего,впрочем без особого удивления.

– Чай есть, сахар есть и самовар есть. Но самовара не надо,чай горячий. Садитесь и пейте просто.

– Кириллов, мы вместе лежали в Америке… Ко мне пришла жена…Я… Давайте чаю… Надо самовар.

– Если жена, то надо самовар. Но самовар после. У меня два.А теперь берите со стола чайник. Горячий, самый горячий. Берите всё; беритесахар; весь. Хлеб… Хлеба много; весь. Есть телятина. Денег рубль.

– Давай, друг, отдам завтра! Ах, Кириллов!

– Это та жена, которая в Швейцарии? Это хорошо. И то, что вытак вбежали, тоже хорошо.

– Кириллов! – вскричал Шатов, захватывая под локоть чайник,а в обе руки сахар и хлеб, – Кириллов! Если б… если б вы могли отказаться отваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред… о, какой бы вы быличеловек, Кириллов!

– Видно, что вы любите жену после Швейцарии. Это хорошо,если после Швейцарии. Когда надо чаю, приходите опять. Приходите всю ночь, я несплю совсем. Самовар будет. Берите рубль, вот. Ступайте к жене, я останусь ибуду думать о вас и о вашей жене.

Марья Шатова была видимо довольна поспешностию и почти сжадностию принялась за чай, но за самоваром бежать не понадобилось: она выпилавсего полчашки и проглотила лишь крошечный кусочек хлебца. От телятиныбрезгливо и раздражительно отказалась.

– Ты больна, Marie, всё это так в тебе болезненно… – робкозаметил Шатов, робко около нее ухаживая.

– Конечно, больна, пожалуйста, сядьте. Где вы взяли чай,если не было?

Шатов рассказал про Кириллова, слегка, вкратце. Она кое-чтопро него слышала.

– Знаю, что сумасшедший; пожалуйста, довольно; мало, что ли,дураков? Так вы были в Америке? Слышала, вы писали.

– Да, я… в Париж писал.

– Довольно, и пожалуйста, о чем-нибудь другом. Вы поубеждениям славянофил?

– Я… я не то что… За невозможностию быть русским сталславянофилом, – криво усмехнулся он, с натугой человека, сострившего некстати ичерез силу.

– А вы не русский?

– Нет, не русский.

– Ну, всё это глупости. Сядьте, прошу вас, наконец. Что вывсё туда-сюда? Вы думаете, я в бреду? Может, и буду в бреду. Вы говорите, вастолько двое в доме?

– Двое… внизу…

– И всё таких умных. Что внизу? Вы сказали внизу?

– Нет, ничего.

– Что ничего? Я хочу знать.

– Я только хотел сказать, что мы тут теперь двое во дворе, авнизу прежде жили Лебядкины…

– Это та, которую сегодня ночью зарезали? – вскинулась онавдруг. – Слышала. Только что приехала, слышала. У вас был пожар?

– Да, Marie, да, и, может быть, я делаю страшную подлость всию минуту, что прощаю подлецов… – встал он вдруг и зашагал по комнате, подняввверх руки как бы в исступлении.

Но Marie не совсем поняла его. Она слушала ответы рассеянно;она спрашивала, а не слушала.

– Славные дела у вас делаются. Ох, как всё подло! Какие всеподлецы! Да сядьте же, прошу вас, наконец, о, как вы меня раздражаете! – и визнеможении она опустилась головой на подушку.

– Marie, я не буду… Ты, может быть, прилегла бы, Marie?

Она не ответила и в бессилии закрыла глаза. Бледное ее лицостало точно у мертвой. Она заснула почти мгновенно. Шатов посмотрел кругом, поправилсвечу, посмотрел еще раз в беспокойстве на ее лицо, крепко сжал пред собой рукии на цыпочках вышел из комнаты в сени. На верху лестницы он уперся лицом в уголи простоял так минут десять, безмолвно и недвижимо. Простоял бы и дольше, новдруг внизу послышались тихие, осторожные шаги. Кто-то подымался вверх. Шатоввспомнил, что забыл запереть калитку.

– Кто тут? – спросил он шепотом.

Незнакомый посетитель подымался не спеша и не отвечая.Взойдя наверх, остановился; рассмотреть его было в темноте невозможно; вдругпослышался его осторожный вопрос:

– Иван Шатов?

Шатов назвал себя, но немедленно протянул руку, чтобостановить его; но тот сам схватил его за руку и – Шатов вздрогнул, как быприкоснувшись к какому-то страшному гаду.

– Стойте здесь, – быстро прошептал он, – не входите, я немогу вас теперь принять. Ко мне воротилась жена. Я вынесу свечу.

Когда он воротился со свечкой, стоял какой-то молоденькийофицерик; имени его он не знал, но где-то видел.

– Эркель, – отрекомендовался тот. – Видели меня уВиргинского.

– Помню; вы сидели и писали. Слушайте, – вскипел вдругШатов, исступленно подступая к нему, но говоря по-прежнему шепотом, – вы сейчасмне сделали знак рукой, когда схватили мою руку. Но знайте, я могу наплевать навсе эти знаки! Я не признаю… не хочу… Я могу вас спустить сейчас с лестницы,знаете вы это?

– Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вытак рассердились, – незлобиво и почти простодушно ответил гость. – Я имеютолько передать вам нечто и за тем пришел, главное не желая терять времени. Увас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаетесами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часовпополудни, Липутину. Кроме того, велено сообщить, что более от вас ничегоникогда не потребуется.

– Ничего?

– Совершенно ничего. Ваша просьба исполняется, и вы навсегдаустранены. Это положительно мне велено вам сообщить.

– Кто велел сообщить?

– Те, которые передали мне знак.

– Вы из-за границы?

– Это… это, я думаю, для вас безразлично.

– Э, черт! А почему вы раньше не приходили, если вам велено?

– Я следовал некоторым инструкциям и был не один.

– Понимаю, понимаю, что были не один. Э… черт! А зачемЛипутин сам не пришел?

– Итак, я явлюсь за вами завтра ровно в шесть часов вечера,и пойдем туда пешком. Кроме нас троих, никого не будет.

– Верховенский будет?

– Нет, его не будет. Верховенский уезжает завтра поутру изгорода, в одиннадцать часов.

– Так я и думал, – бешено прошептал Шатов и стукнул себякулаком по бедру, – бежал, каналья!

Он взволнованно задумался. Эркель пристально смотрел на нанего, молчал и ждал.