Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшаясудорожная боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она с громкимстоном опять упала на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо вподушки, захватила его руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своейруке. Так продолжалось с минуту.

– Marie, голубчик, если надо, тут есть доктор Френцель, мнезнакомый, очень… Я бы сбегал к нему.

– Вздор!

– Как вздор? Скажи, Marie, что у тебя болит? А то бы можноприпарки… на живот например… Это я и без доктора могу… А то горчичники.

– Что ж это? – странно спросила она, подымая голову ииспуганно смотря на него.

– То есть что именно, Marie? – не понимал Шатов, – про чтоты спрашиваешь? О боже, я совсем теряюсь, Marie, извини, что ничего не понимаю.

– Эх, отстаньте, не ваше дело понимать. Да и было бы оченьсмешно… – горько усмехнулась она. – Говорите мне про что-нибудь. Ходите покомнате и говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особеннопрошу вас в пятисотый раз!

Шатов стал ходить по комнате, смотря в пол и изо всех силстараясь не взглянуть на нее.

– Тут – не рассердись, Marie, умоляю тебя, – тут естьтелятина, недалеко, и чай… Ты так мало давеча скушала…

Она брезгливо и злобно замахала рукой. Шатов в отчаянииприкусил язык.

– Слушайте, я намерена здесь открыть переплетную, наразумных началах ассоциации. Так как вы здесь живете, то как вы думаете:удастся или нет?

– Эх, Marie, у нас и книг-то не читают, да и нет их совсем.Да и станет он книгу переплетать?

– Кто он?

– Здешний читатель и здешний житель вообще, Marie.

– Ну так и говорите яснее, а то: он, а кто он – неизвестно.Грамматики не знаете.

– Это в духе языка, Marie, – пробормотал Шатов.

– Ах, подите вы с вашим духом, надоели. Почему здешнийжитель или читатель не станет переплетать?

– Потому что читать книгу и ее переплетать – это целых двапериода развития, и огромных. Сначала он помаленьку читать приучается, векамиразумеется, но треплет книгу и валяет ее, считая за несерьезную вещь. Переплетже означает уже и уважение к книге, означает, что он не только читать полюбил,но и за дело признал. До этого периода еще вся Россия не дожила. Европа давнопереплетает.

– Это хоть и по-педантски, но по крайней мере неглупосказано и напоминает мне три года назад; вы иногда были довольно остроумны тригода назад.

Она это высказала так же брезгливо, как и все прежниекапризные свои фразы.

– Marie, Marie, – в умилении обратился к ней Шатов, – о Marie!Если б ты знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом, чтоты будто бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живойжизни; устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли,врагов личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что уних: старчество, золотая средина, самая мещанская, подлая бездарность,завистливое равенство, равенство без собственного достоинства, равенство, каксознает его лакей или как сознавал француз девяносто третьего года… А главное,везде мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!

– Да, мерзавцев много, – отрывисто и болезненно проговорилаона. Она лежала протянувшись, недвижимо и как бы боясь пошевелиться,откинувшись головой на подушку, несколько вбок, смотря в потолок утомленным, ногорячим взглядом. Лицо ее было бледно, губы высохли и запеклись.

– Ты сознаешь, Marie, сознаешь! – воскликнул Шатов. Онахотела было сделать отрицательный знак головой, и вдруг с нею сделалась прежняясудорога. Опять она спрятала лицо в подушку и опять изо всей силы целую минутусжимала до боли руку подбежавшего и обезумевшего от ужаса Шатова.

– Marie, Marie! Но ведь это, может быть, очень серьезно,Marie!

– Молчите… Я не хочу, не хочу, – восклицала она почти вярости, повертываясь опять вверх лицом, – не смейте глядеть на меня, с вашимсостраданием! Ходите по комнате, говорите что-нибудь, говорите…

Шатов как потерянный начал было снова что-то бормотать.

– Вы чем здесь занимаетесь? – спросила она, с брезгливымнетерпением перебивая его.

– На контору к купцу одному хожу. Я, Marie, если б особеннозахотел, мог бы и здесь хорошие деньги доставать.

– Тем для вас лучше…

– Ах, не подумай чего, Marie, я так сказал…

– А еще что делаете? Что проповедуете? Ведь вы не можете непроповедовать; таков характер!

– Бога проповедую, Marie.

– В которого сами не верите. Этой идеи я никогда не моглапонять.

– Оставим, Marie, это потом.

– Что такое была здесь эта Марья Тимофеевна?

– Это тоже мы потом, Marie.

– Не смейте мне делать такие замечания! Правда ли, чтосмерть эту можно отнести к злодейству… этих людей?

– Непременно так, – проскрежетал Шатов.

Marie вдруг подняла голову и болезненно прокричала:

– Не смейте мне больше говорить об этом, никогда не смейте,никогда не смейте!

И она опять упала на постель в припадке той же судорожнойболи; это уже в третий раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились вкрики.

– О, несносный человек! О, нестерпимый человек! – металасьона, уже не жалея себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова.

– Marie, я буду что хочешь… я буду ходить, говорить…

– Да неужто вы не видите, что началось?

– Что началось, Marie?

– А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь… О, проклятая!О, будь проклято всё заране!

– Marie, если б ты сказала, что начинается… а то я… что япойму, если так?

– Вы отвлеченный, бесполезный болтун. О, будь проклято всёна свете!

– Marie! Marie!

Он серьезно подумал, что с ней начинается помешательство.

– Да неужели вы, наконец, не видите, что я мучаюсь родами, –приподнялась она, смотря на него со страшною, болезненною, исказившею всё лицоее злобой. – Будь он заране проклят, этот ребенок!

– Marie, – воскликнул Шатов, догадавшись наконец, в чемдело, – Marie… Но что же ты не сказала заране? – спохватился он вдруг и сэнергическою решимостью схватил свою фуражку.

– А я почем знала, входя сюда? Неужто пришла бы к вам? Мнесказали, еще через десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смейте.