Пауза развесилась тихими сетями в темноте зала. Он не дал развиться активному непониманию.

— Но все это ерунда, главное — наша жизнь…

— Нашей планеты выходит дело тоже не существует?! — ахнул кто-то из зала.

— Не существует даже понятия «наша планета» за пределами нашей планеты. Мы присущи всему и зависим от него, и определяем его. Но огромность вселенной пугает человека, прежде всего непредставимостью соотношения «человек-вселенная» и мы придумываем понятия «мой дом», «моя страна», «наша планета», чтобы чувствовать себя защищенными, растить детей…

Фомин забыл, где находится. Он встал из-за стола и начал ходить по сцене, объясняя…

Кажущаяся несоразмерность, несопоставимость человека со всей вселенной сбивает его с толку, принижает его роль, заставляет смотреть снизу вверх. (Но почему только вверх? — вдохновенно спрашивал Фомин у зала.) Он строит свой дом, пытается в нем укрыться от несчастий пространств и времен. Потеряв дом, как убежище — что такое дом перед ядерным взрывом? бактериологической атакой? психотропным газом? — он пытается присвоить себе планету, плотность вибрации которой и устоявшийся общественный договор о том, что она существует — тверда, надежна, делает его существование в огромной вселенной более уютным. Ему кажется, что Земля это все-таки не дом, который можно разрушить одной бомбой и теперь он уже боится за саму Землю, за ее целостность…

Но человеку нужно сменить позу. Встать с колен, если это колени испуга, а не благоговения. Нет просителей и ничтожеств. Только равноправные участники. Есть благодарность. Вселенная — друг, язык которого большинством еще не найден, не понят, страшен. Сайтер выступает переводчиком, толмачом, интерпретатором…

Напряженное молчание в зале служило ему лучшим аккомпанементом.

— А что такое Черта?

— Черта — это страх.

Всеобщее «ах» было ему ответом.

— Страх перед запретом, отвечающий страху, сидящему глубоко внутри нас. На самом деле никакой Черты нет. Всеобщее замалчивание. Там, за Чертой, ты сам, но уже свободный, и кто пересиливает страх, становится свободным, недосягаемым…

— Недосягаемым для закона? — раздался чей-то язвительный голос.

— Да! Но закона не нравственного, а физического, то есть законов естествознания. В основе нравственного закона не должен лежать страх, что-то другое — понимание, например. Ведь страх Божий — это благодарность и блаженство, не больше, но и не меньше! А вот физические законы надо преодолевать… и здесь бояться нельзя.

— У вас часто упоминается Говорящий Что-то. Кто это такой или что это такое? И что же он все-таки такое говорит, что все стремятся к нему?

Фомин растерянно остановился, как будто натолкнулся на стену.

— А вы разве не поняли? Мы же только что говорили об этом! Тот, кто преодолевает страх, приходит к самому себе, то есть к Говорящему. Он сам становится Говорящим. Ведь Говорящий говорит «Что-то», то есть непонятное только потому, что мы не хотим услышать «то», что постоянно звучит внутри нас, ту истину. Мы заглушаем этот голос, мы боимся его откровений, потому что он безжалостен, как всякая ясность… свобода жестока.

Слыша глубокое непонимание, Фомин попробовал объяснить.

— Ну, это как пользование компьютером: один постоянно достает окружающих просьбами помочь ему, другой — лезет в программу, в справочники, сам, чтобы выяснить, в чем дело, то есть достает только себя. Может, это не самый лучший пример, но… то же — со словарем, кто-то спрашивает значение слова, а кто-то смотрит туда и сам становится в каком-то смысле говорящим, для этого вопрошающего, в себе ли, в другом…

— Так просто?

— Так просто… — Фомин пожал плечами.

— А скажите пожалуйста, вот интересно, какая все-таки пи… — Послышалась какая-то возня, словно вопрошавшему заткнули рот, но не надолго. — … у этой самой Лилгвы вашей, а?..

— Не понял? — наклонил голову Фома. — Что вас интересует у Лилгвы?

Но вопроса этого он больше не услышал. После небольшой паузы из темноты пришел следующий вопрос:

— В вашей книге Фома переходит Черту. Как?

— Это уже становится не интересно. Сколько можно говорить?

— Но там говорится, что это его ноу-хау.

— Все ноу-хау в преодолении страха, в понимании того, что страха как такового нет, есть незнание. Маленький мальчик боится идти в лес.

— Вы не хотите говорить?

— А вы не пробовали спрашивать у Алексея Толстого — действительное устройство гиперболоида? Или, может, вы не видите разницу между мной и главным героем?

— А какая разница? Неужели автор не знает того, что знает главный герой?

— В том-то вся и штука этой книги, что главный герой знает, а я — нет. Боюсь, что я не являюсь автором в том смысле, который вы вкладываете в это понятие.

— Уж не хотите ли вы сказать, что автор — герой книги?

— Вы мне подсказали интересную мысль. Во всяком случае, не я.

— Ну, а если серьезно, чем закончится роман?

— Роман закончен. Вы этого не заметили?

— И чем же он закончился?

— Дырой, как и все.

— Как Лилгва? — обрадовался уже знакомый, немного истошный голос.

— Да он смеется!

— А как же встреча с Милордом?

— Что станет с Ассоциацией?

— Действительно, во всем виноват Лоро?

— Лоро?.. — Фомин стоял под градом вопросов. — Я не понимаю, причем здесь Лоро?

— Но вы же автор!

— Мне кажется, я не вправе даже фантазировать на этот счет.

— А переход — это состояние физическое или психическое?

— Как можно делить в пучке энергии? Переход это переход и перейти можно только целиком. Я не знаю, что такое физический переход.

— Значит, психический?

— Даже те, кто оказались в психиатрической больнице вряд ли могут похвастать чисто психическим переходом туда…

— Да, потому что они либо сами пришли, либо их привезли сюда! Физически! — раздался громкий голос за спиной Фомина.