– Мальчик? Мальчик? – болезненным голосом спросила она АринуПрохоровну.

– Мальчишка! – крикнула та в ответ, увертывая ребенка.

На мгновение, когда она уже увертела его и собираласьположить поперек кровати, между двумя подушками, она передала его подержатьШатову. Marie, как-то исподтишка и как будто боясь Арины Прохоровны, кивнулаему. Тот сейчас понял и поднес показать ей младенца.

– Какой… хорошенький… – слабо прошептала она с улыбкой.

– Фу, как он смотрит! – весело рассмеялась торжествующаяАрина Прохоровна, заглянув в лицо Шатову. – Экое ведь у него лицо!

– Веселитесь, Арина Прохоровна… Это великая радость… – сидиотски блаженным видом пролепетал Шатов, просиявший после двух слов Marie оребенке.

– Какая такая у вас там великая радость? – веселилась АринаПрохоровна, суетясь, прибираясь и работая как каторжная.

– Тайна появления нового существа, великая тайна инеобъяснимая, Арина Прохоровна, и как жаль, что вы этого не понимаете!

Шатов бормотал бессвязно, чадно и восторженно. Как будточто-то шаталось в его голове и само собою, без воли его, выливалось из души.

– Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный,законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь,даже страшно… И нет ничего выше на свете!

– Эк напорол! Просто дальнейшее развитие организма, и ничеготут нет, никакой тайны, – искренно и весело хохотала Арина Прохоровна. – Этаквсякая муха тайна. Но вот что: лишним людям не надо бы родиться. Сначалаперекуйте так всё, чтоб они не были лишние, а потом и родите их. А то вот его вприют послезавтра тащить… Впрочем, это так и надо.

– Никогда он не пойдет от меня в приют! – уставившись в пол,твердо произнес Шатов.

– Усыновляете?

– Он и есть мой сын.

– Конечно, он Шатов, по закону Шатов, и нечего вамвыставляться благодетелем-то рода человеческого. Не могут без фраз. Ну, ну,хорошо, только вот что, господа, – кончила она наконец прибираться, – мне идтипора. Я еще поутру приду и вечером приду, если надо, а теперь, так как всёслишком благополучно сошло, то надо и к другим сбегать, давно ожидают. Там увас, Шатов, старуха где-то сидит; старуха-то старухой, но не оставляйте и вы,муженек; посидите подле, авось пригодитесь; Марья-то Игнатьевна, кажется, васне прогонит… ну, ну, ведь я смеюсь…

У ворот, куда проводил ее Шатов, она прибавила уже емуодному:

– Насмешили вы меня на всю жизнь; денег с вас не возьму; восне рассмеюсь. Смешнее, как вы в эту ночь, ничего не видывала.

Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговоруего оказалось ясно как день, что этот человек «в отцы собирается и тряпкапоследней руки». Она нарочно забежала домой, хотя прямее и ближе было пройти кдругой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.

– Marie, она велела тебе погодить спать некоторое время,хотя это, я вижу, ужасно трудно… – робко начал Шатов. – Я тут у окна посижу ипостерегу тебя, а?

И он уселся у окна сзади дивана, так что ей никак нельзябыло его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросилапоправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.

– Не так, ох, не так… Что за руки!

Шатов поправил еще.

– Нагнитесь ко мне, – вдруг дико проговорила она, как можностараясь не глядеть на него.

Он вздрогнул, но нагнулся.

– Еще… не так… ближе, – и вдруг левая рука ее стремительнообхватила его шею, и на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй.

– Marie!

Губы ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и,засверкав глазами, проговорила:

– Николай Ставрогин подлец!

И бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку,истерически зарыдав и крепко сжимая в своей руке руку Шатова.

С этой минуты она уже не отпускала его более от себя, онапотребовала, чтоб он сел у ее изголовья. Говорить она могла мало, но всёсмотрела на него и улыбалась ему как блаженная. Она вдруг точно обратилась в какую-тодурочку. Всё как будто переродилось. Шатов то плакал, как маленький мальчик, тоговорил бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; онаслушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшеюрукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими. Он говорил ей о Кириллове, отом, как теперь они жить начнут, «вновь и навсегда», о существовании бога, отом, что все хороши… В восторге опять вынули ребеночка посмотреть.

– Marie, – вскричал он, держа на руках ребенка, – кончено сстарым бредом, с позором и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогувтроем, да, да!.. Ах, да: как же мы его назовем, Marie?

– Его? Как назовем? – переговорила она с удивлением, и вдругв лице ее изобразилась страшная горесть.

Она сплеснула руками, укоризненно посмотрела на Шатова ибросилась лицом в подушку.

– Marie, что с тобой? – вскричал он с горестным испугом.

– И вы могли, могли… О, неблагодарный!

– Marie, прости, Marie… Я только спросил, как назвать. Я незнаю…

– Иваном, Иваном, – подняла она разгоревшееся и омоченноеслезами лицо, – неужели вы могли предположить, что каким-нибудь другим, ужаснымименем?

– Marie, успокойся, о, как ты расстроена!

– Новая грубость; что вы расстройству приписываете? Бьюсь обзаклад, что если б я сказала назвать его… тем ужасным именем, так вы бы тотчасже согласились, даже бы не заметили! О, неблагодарные, низкие, все, все!

Через минуту, разумеется, помирились. Шатов уговорил еезаснуть. Она заснула, но, всё еще не выпуская его руки из своей, просыпаласьчасто, взглядывала на него, точно боясь, что он уйдет, и опять засыпала.

Кириллов прислал старуху «поздравить» и, кроме того,горячего чаю, только что зажаренных котлет и бульону с белым хлебом для «МарьиИгнатьевны». Больная выпила бульон с жадностью, старуха перепеленала ребенка,Marie заставила и Шатова съесть котлет.

Время проходило. Шатов в бессилии заснул и сам на стуле,головой на подушке Marie. Так застала их сдержавшая слово Арина Прохоровна,весело их разбудила, поговорила о чем надо с Marie, осмотрела ребенка и опятьне велела Шатову отходить. Затем, сострив над «супругами» с некоторым оттенкомпрезрения и высокомерия, ушла так же довольная, как и давеча.

Было уже совсем темно, когда проснулся Шатов. Он поскореезажег свечу и побежал за старухой; но едва ступил с лестницы, как чьи-то тихие,неспешные шаги поднимавшегося навстречу ему человека поразили его. ВошелЭркель.