быстро зашептал Пряникову: — Надо удержать! Пойдет — приведет сюда каменоломщиков…

Когтев у двери так посмотрел на Войданова и Пряникова, что те оба растерянно замолчали.

— Вижу, что вы глаза рабочим замазывать мастаки! Хватит! — со злостью, отчетливо произнес он. — Будет! И так задержали. К чертовой матери вас!

Он сорвал дверь с крючка и скатился с лестницы, прыгая через ступеньку.

— Ушел, — сказал Войданов и безнадежно махнул рукой.

Пряников дрожащими руками запер дверь, прислушался. На улице гремела песня, грохотали сотни ног проходящей толпы.

— Они вспомнят про нас, — шепнул Пряников.

Он, осторожно приподняв занавеску, глянул в окно. Обернувшись к Войданову, забормотал быстро, словно давясь словами:

— Я еще тогда говорил — не надо угрожать арестом Горбылевскому, не надо! Теперь они могут нас из квартир позабирать в каменоломни, того и жди, придут за душой. Арестовать Горбылевского не арестовали, а только беду над собой повесили.

Войданов упал в кресло. Он вспомнил свои угрозы по адресу большевика-подпольщика Коврова и клял себя за недальновидность, за неумение вовремя унюхать, куда могут повернуться события.

Он смотрел на массы людей, затопивших улицу, и чувствовал, как зависть, боль ущемленного честолюбия поднимаются в нем. Ведь он считал себя вождем этой массы, бойцом ее первого ряда, держащим крепко в своих руках знамя свободы. А теперь… Теперь он командующий без армии, знаменосец без знамени, как жалкий трус, прячется в сторонке от больших событий. Войданов понимал, что авторитет его навсегда потерян, что больше не придется ему ораторствовать о «миролюбии Антанты», а если и выступит он когда-нибудь вновь, то никто уже его не поддержит.

Войданов в бессильной ярости мял борта своего пиджака, стараясь уверить себя, что там, на улице, только бунт, чернь, бессмысленное стадо, которое может быть разогнано одним снарядом…

Он видел, как толпа остановилась и сбоку на афишную тумбу, подсаженный десятками рук, вскарабкался человек. Вот он, большого роста, одетый в грубую брезентовую рубаху рыбацкого покроя.

— Стасов!.. Стасов!.. — шумит народ.

Человек на тумбе рукавом, измаранным в котельной копоти, вытирает вспотевший лоб. Потом коротко взмахивает большим, словно молот, кулаком и говорит:

— Товарищи! Меньшевики и эсеры, эти предатели рабочего класса, снюхавшись с буржуазией, генералами, а также с иностранными интервентами, душат своими кровавыми руками рабочих и крестьян, восстающих за революцию, за Советы. Меньшевики стараются разорвать сплоченность рабочего класса, они одурманивают наше сознание, они на каждом шагу провоцируют, предают и продают… Меньшевики — это буржуазные лакеи, натянувшие на себя рабочую личину.

Войданов откинулся от окна, уронил пенсне и пошел к двери, натыкаясь на мебель.

— Ложь, ложь! — кричал он. Пойду выступлю, разоблачу…

Пряников шаром покатился за ним, растопырив руки.

— Извините, но из моего дома на смерть не пущу!

— Ведь он предателями, лакеями нас называет! Он всю партию нашу с грязью смешал!

— Тсс… — приложил палец к губам Пряников. Экий голосище у вас! Ей-богу, на улице услышат. Говорите, лакеями назвал? Так лакей тоже рабочий человек… Вот Стасов там голосит, будет пуля ему в лоб и конец… А мы с вами, Аркадий Аркадьевич, осторожненько до ста лет доживем, и во всеобщем уважении. Уймитесь, дорогой. Где уж тут честь, когда жизнь на ниточке!..

Войданов, пошатываясь, снова подошел к окну.

Стасов призывал всех к оружию, на бой за власть Советов.

— Кто не с нами, тот против нас! — заключил он свою речь и под восторженный гул толпы слез с тумбы.

Войданов щупал в кармане браунинг. Неожиданно пришла мысль: вот бы выйти на улицу, сказать речь и самому застрелиться. Как красиво, героично!.. Вдруг в желудке у Войданова засосало, и он вспомнил, что лишь вчера ел холодную осетрину, а с тех пор не было во рту ни крошки.

4

В воздухе тянуло острым запахом гари. Кое-где над городом струились в небе черные дымки пожарищ. С окраин доносилось редкое татаканье пулеметов. Изредка встряхивал воздух гул лопнувшей гранаты.

Среди отступавших белых господствовали растерянность и суета. Внутри города, на улицах, окаймленных густой свежей зеленью и белой акацией, среди домиков, краснеющих черепичными крышами по склонам горы, слышались речи ораторов, реяли песни свободы, гулко стучали шаги демонстрантов-повстанцев.

Колдоба, поднимавшийся по крутой лестнице, внезапно почувствовал усталость и остановился, прислонившись к стене. Отсюда, с высоты, через нагромождение крыш, хорошо было бросить взгляд на море, дробившееся под солнцем сверкающими осколками стекла. Теплый ветерок пахнул в лицо Колдобы, и он с радостью ощутил его свежее близкое дыхание.

Колдоба стоял задумавшись, не отрывая глаз от моря. Казалось, он внимательно вслушивался в звуки шагов, гомон голосов, а может быть, даже и в стук своего собственного сердца.

Думая об одержанной партизанами победе, он испытывал радостное и глубокое удовлетворение. От этого чувства широко дышала стиснутая патронташами грудь Колдобы.

Внизу, из-за угла, на лестнице показалось несколько партизан. Среди них, высокий, в морской парусиновой рубахе, измазанной копотью, с винтовкой на плече, шел Стасов, разговаривая с двумя сопровождавшими его партизанами и размахивая большими, сильными руками.

Поднявшись на площадку и поравнявшись с Колдобой, Стасов по привычке снял фуражку, сощурившись, посмотрел на солнце, как человек, угадывающий время, и заговорил быстро и отрывисто:

— Хорошо. Небывалый подъем. Восстание ширится.

Протянул большую сильную руку. Указал на море:

— Портят дело, проклятые… Вот бы в крепость вскочить. После поговорить сумеем и с ними.

— Да-а-а… — задумчиво произнес Колдоба. — Тогда мы и свои каменоломни укрепим как лучшие базы. А что касается крепости — ночью возьмем! — уверенно закончил он.

— Тогда наши каменоломни ввек не возьмут, — вставил рыбак-партизан.

Другой, старик крестьянин с обветренным, кирпичного цвета лицом и редкой желтой бороденкой, взмахнул руками и закричал:

— Куда там взять! Вот что я вам заявлю, товарищи партизаны, от нашего четырехтысячного села Катерлез. Мы шли на подмогу сюда, в город, а всю скотину, весь хлеб готовили бросить в каменоломни, а врагу не дать.

Стасов сказал Колдобе, что этот старик крестьянин из той группы деревенских повстанцев, которые утром двинулись к городу и, встреченные огнем с английских кораблей, наполовину были изрублены мултыховцами.

Колдоба подробно расспросил крестьянина и подумал, что вечером нужно обязательно послать в Катерлез отряд партизан, чтобы поддержать и направить ярость крестьян на верную дорогу.

Стасов заговорил об отступлении Красной Армии с Акмоная. На потном виске Колдобы порывисто забилась жилка. Он воскликнул:

— Я не верю. Не может быть, чтоб Красная Армия продолжала отступать. Ведь вся Россия в ее руках… Сила вся! Дождаться бы нам только ночи, а там посмотрим…

Подойдя к штабу, они увидели толпу солдат в английском обмундировании. Удивленному Колдобе