недостаток в партийной жизни, он должен сразу заинтересоваться, а почему у него на производстве хорошо дела обстоят, а в партийной очень скверно?

В партячейке признавали, что, во-первых, «у Тарасова имелся надрыв и отрыжки», колебания,

…неполная вера в то, что творится, в линию ЦК. Он стоял формально на линии партии и не совсем верил в это дело. Во-вторых, имелось пренебрежительное отношение к цеховой организации, изолировался от разговоров на политические темы. Спрашивается, в том партийном звене, где Тарасов работал, парторг, актив этой парторганизации замечал или нет за Тарасовым, что Тарасов в партийной жизни неактивен, что Тарасов почти никакой партийной работы не вел? Парторганизация должна знать такое положение, что, может быть, Тарасов на производстве и хорошо работал, но в партийной жизни почему-то нет, и потом нужно знать прошлое каждого человека, что он в прошлом представляет, где он был, что делал, это обязательно нужно знать[1048].

В 1920‑е годы номенклатурная шкала была однозначной: партийная работа была престижней советской, а советская престижней хозяйственной. Важность работы по организации производства не отрицалась, но всем было понятно, что директора заводов осуществляют сугубо административные, исполнительские функции. В начале 1930‑х годов эта иерархия модифицировалась. Дело тут не только в росте влияния секретных органов, хотя начальник ОГПУ в Кузбассе был не менее влиятельной особой, чем секретарь горкома. Был еще один нюанс: Тарасов был протеже директора стройки Сергея Мироновича Франкфурта, а Франкфурт имел связь с Орджоникидзе по прямому проводу. Таким образом, хозяйственники, от которых зависел успех пятилетнего плана, могли общаться с Москвой в обход местной партийной организации. В 1935 году маятник вновь качнулся: акцент на экономику уменьшился, хозяйственников начали ставить на место, а партийных организаторов призывали вмешиваться в производственные процессы.

Параллельно с изменением приоритетов изменялось и ви́дение человека. В начале 1930‑х годов считали, что человек будущего возникает в ходе сложного общественного процесса. Новый человек был результатом диалектических преобразований, которые переживал Советский Союз. Еще не достигшая полной сознательности, партия должна была дать возможность самой жизни – классовой борьбе и всему, что та влекла за собой, – перековать свои слабые звенья. Утверждая, что сознание может прививаться только на заводе, посредством труда, пропагандисты настаивали, что стихия социалистической стройки и классовой войны воспитывает лучше любой политической агитации. Ключевым моментом во всем этом теоретизировании являлось то, что «новый человек» по-прежнему понимался как нечто находящееся в процессе создания. Личность формировалась под воздействием тех общественных отношений, в систему которых она включалась. Требовалось время. Лозунг первых пятилеток – коренное изменение всей системы тех отношений, в которые включался труженик, неизбежно приводил к изменению сознания и консервировал строителей коммунизма в инфантильной стадии отхода от политики, от широкого видения вещей.

Вероломное убийство Кирова обязывало пересмотреть такую концепцию человека. Произошло ускорение, политическое сознание партии выросло в одночасье. Врага научились распознавать с ходу. Эмоциональная жизнь вовлекалась в политический проект. Вместо того чтобы ослаблять разум, гнев стал мотиватором, реакцией на бесчинства троцкистов-зиновьевцев. 1935 год провозгласил, что коммунист должен быть инициативным и бескомпромиссным. Тарасову и остальным двурушникам было негде укрыться.

На примере скрытой договоренности семейства Тарасова заведующий отделом партийных кадров горкома С. А. Колмаков показал, как зиновьевцы нарочно увиливали от политических тем, как старались выехать только на хозяйствовании. Уже при прошлогоднем обсуждении Евдокимовой комиссией по чистке стало ясно, что «тактика заключалась в том, что люди сидели и отмалчивались. И, пожалуй, трудно сейчас вспомнить хотя бы одного из этих оппозиционеров, которые по важнейшим вопросам политики партии выступали бы на массовых собраниях, на пленуме горкома партии, на активах. Выступали исключительно по вопросам практического порядка, производственного порядка».

Евдокимова, например, «…утверждала, таким образом, „а что говорить о политике партии тому же самому Тарасову, когда он это доказывает практически своими делами? Он начальник цеха, ведет строительство, работает ударно, и нет никакого смысла выступать по основным вопросам политики партии. Он делом доказывает, а не разговором, а это не болтовня, не этим проверяется человек, что он выступает, а делом. <…>“». Колмаков комментировал: «Я думаю, это не столько слова Евдокимовой, сколько слова Тарасова, потому что, пожалуй, Евдокимова в этих вопросах несколько мельче, чем Тарасов. <…> Производственная активность у них, конечно, более или менее высокая, во всяком случае, они насчет производственной активности себя активизировали не для того, конечно, чтобы они хотели успешно строить социалистическое общество, а тактика такая»[1049].

Колмакова поддержали, было описано еще несколько примеров вероломства оппозиционеров, но разговор мельчал, вяз в местных передрягах. Выступавшие затруднялись выработать новый критерий оценки людей. Пора было передать слово первому коммунисту Сибири товарищу Эйхе.

Роберт Индрикович Эйхе, латышский батрак, начавший свое восхождение в партии на Урале в Гражданскую войну, с 1929 года служил секретарем Западно-Сибирского крайкома ВКП(б). За год до рассматриваемых здесь событий директор завода С. М. Франкфурт восторгался им: «Товарищ Эйхе один из старейших работников Сибири, <…> 15 лет находился здесь, и он не только помогал в нашем строительстве, но тов. Эйхе является человеком, который <…> сумел добиться строительства металлургического завода в то время, когда и внутри партии, и внутри сибирской организации были большие споры».

За пару месяцев до описываемых здесь событий Франкфурта перебросили из Кузнецкстроя на Орскникельстрой, но его дифирамбы Эйхе не забылись. Эйхе встретили аплодисментами – он был сталинским ставленником в Сибири, на прямом проводе с Политбюро. Одним словом, было кого и что послушать.

Роберт Индрикович начал свое выступление так:

Я хотел бы здесь несколько подольше остановиться, чтобы познакомить вас с некоторыми документами, из которых вы узнаете то, что вскрылось сейчас в Ленинграде, в Москве. Это показывает такое неслыханное предательство, такую неслыханную измену, такое неслыханное двурушничество, какого не бывало в истории революционного движения, которое проявили Зиновьев, Каменев и вся их группа, причем это не только плод последнего года, это, оказывается, с момента XV съезда сознательно продуманная линия, проводимая последовательно, выдержанно, продуманно все время. Перед партийной общественностью, перед всеми трудящимися страны клянутся в верности партии, клянутся, что нет никаких разногласий, что полностью сознают свои ошибки, а за спиной, в своем проклятом подполье, накаляют свои кадры злобой, ненавистью против руководства партией. Там вырабатывают методы, как бы навредить партии, там разрабатывают все, как можно было бы поставить палки в колеса партии. Вот вам лицо этой оппозиции, вот вам приемы, чтобы показать это величайшее двурушничество, предательство, степень падения.

Эйхе огласил два фрагмента из стенограммы последнего, XVII съезда партии. Первым он процитировал Каменева:

«Товарищи, я высказал глубокое сожаление о тех ошибках, которые я делал. Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того