между спецами остановился парторг ячейки Соцгорода Ершов: «Впервые я пошел работать на мартен, там был помощником по труду, занимался партийной канцелярией. Первый стык произошел по поводу того, что Михин, будучи исключенным из партии за его принадлежность к правым в Томске, был восстановлен». Принимая дела, Ершов «…сразу понял, в чем дело, что тут дело не так. Михин умышленно писал высоко-философским языком, буквально без философского словаря читать нельзя, я его кое-как раскумекал, а если бы человек был немного послабее, буквально он забил бы голову этими формулировками. Я вытащил его на бюро и стал расспрашивать. Видите ли, после того шухера, который был поднят вокруг этой группы крайкомом, сам крайком нашел очень много вокруг этой томской группы»[1063].

Призрак Кутузова, Тарасова и их настоящих и мнимых единомышленников возникал вновь и вновь. На партбюро Ершов противился восстановлению Михина, но против него выступили Нарыков и «знаменитый металлург» Лохтюков, люди оппозиционного склада: «Разделились шесть членов бюро 3 на 3. Я выношу этот вопрос на партсобрание, не согласовав его с горкомом. Мы там дрались, я [Ершов] настаивал на том, чтобы отказать ему на восстановление, считая, что он не признал ошибок и двурушничает в этом вопросе. Нарыков всеми силами протаскивал Михина в партию».

Тем самым демонстрировалось единство правых и левых как обиженных ЦК. Основа диагноза заключалась не в политических взглядах, а в типе аффекта. Реактивный аффект ставился в противоположность активному аффекту – энтузиазму, инициативе. «Голосов я завоевал очень мало, правда, на 3–4 голоса больше, – продолжал Ершов. – Мы отказали ему, после этого я Михина взял на прицел». Тарасов же, по уже отработанной им двурушнической схеме, «…видит, что тут не прошло, начал активно участвовать в производственной жизни, помогать стал отчаянно в политической жизни и потом, когда подал заявление более раскаявшееся, с признанием, что его линия неправильная была на первом партсобрании, тогда только решили ходатайствовать о его восстановлении. Этим я хочу продемонстрировать, что Нарыков взял ставку на этих обиженных людей и всемерно протаскивать их в партию, если они исключены». Ершов спрашивал и сам же отвечал: «Что характерно для этой группы? Должен прямо сказать – ненависть к партийному работнику, партработника считают попиком, иначе его не зовут, такое презрительное, пренебрежительное отношение к партработнику, кроме того, что махнут рукой, больше ничего не заслуживает».

Помешательство на хозяйственном администрировании было бичом бывших оппозиционеров. Ударничество в труде не являлось индикатором внутреннего исправления, потому что внешние проявления энтузиазма вообще не считались больше релевантными: зло скрывалось внутри и маскировалось под добро. Труд более не исцелял[1064].

Прозрение наступало с перебоями. В горкоме все время возвращались к чистке 1934 года, на которой инженеры и хозяйственники из оппозиции сумели устроить мощнейшее противодействие разоблачителям. Генеральная чистка партии проводилась в Кузбассе на открытых собраниях ячеек комбината по цехам, сменам и отдельным частям учреждения. Проверялось выполнение членами партии важнейших хозяйственных заданий, участие их в соцсоревновании и ударничестве, борьбе с прогулами и расхищением социалистической собственности. Из партии вычищались «классово-чуждые и враждебные элементы, обманным путем пробравшиеся в партию и остающиеся там для разложения партийных рядов, <…> открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии и государства, не выполняющие решений партии и правительства, подвергающие сомнению и дискредитирующие решения и установленные партией планы болтовней об их „нереальности“ и „неосуществимости“».

ЦК ВКП(б) требовал принять меры к тому, чтобы создать товарищескую обстановку, «в которой каждый член партии чувствовал бы, что дело идет не о расправе». Все члены партии были обязаны «…давать решительный отпор тем, кто будет пытаться использовать чистку в целях сведения личных счетов, в целях групповой борьбы, всем склочникам и кляузникам, а также тем, кто попытается ошельмовать коммуниста за <…> твердость в отношении точности и четкости работы партийцев, подчиненных тому или иному товарищу, как руководителю»[1065].

Как и во время генеральной чистки 1929 года, налицо были группировки, но на этот раз они строились не по политического принципу. Барьер пролегал не между оппозиционерами и «цекистами», а между хозяйственниками и «политическими». Язык классовой борьбы превалировал. Двурушничество не могло быть выявлено по правилам герменевтики; не то чтобы их отменили, но биография, личность, намерения понимались по-новому. Зуев, например, выступал исключительно по производственным вопросам, «и для нас было немножко странно, <…> что мнение первичной комиссии было исключить, но Зуева почему-то оставили в партии. Это дело нужно сейчас пересмотреть». Проекция новых категорий – «двурушник», «зиновьевист», «контрреволюционер» – на старые производственные трения являлась результатом реполитизации рабочих отношений после убийства Кирова. Калинин напомнил о ситуации с начальником финотдела Аркадием Павловичем Батиковым, жившим с Тарасовым душа в душу:

Мне пришлось чистить его в заводоуправлении. Прежде всего, такое положение, невиданное двурушничество. Батиков выступал в течение часа, без всякого конспекта шпарил речь. Очень много пришло неработников заводоуправления, очень внимательно, напряженно слушали эту речь, не проскользнуло бы что-нибудь. Человек построил таким образом свою речь, что придраться было невозможно. Парторганизация насчитывает 100 с лишним человек, в оценке работы Батикова была дана абсолютно положительная характеристика, больше того, вот сейчас совершенно ясно уже стало еще одно положение, что в связи с чисткой Батикова пришли люди, которым надо было его защищать.

Оппозиционеры держались друг за друга:

Предположим, выступал очень хорошо и положительно Михин с оценкой деятельности Батикова. Если не ошибаюсь, Нарыков выступил с очень положительной характеристикой, привел пример, что он прикреплен к нашему цеху, и вот оказалось, что специально пришел его чистить. Притянули секретаря парторганизации тов. Крылова, который также дал положительную характеристику Батикову, но когда на деле посмотришь, то получается таким образом: Батиков окружает свой аппарат людьми ненадежными <…> Посмотрим, кто работает у него: Рясинцев – бывший меньшевик, молодой парень – бывший троцкист, исключенный, Попов – кандидат партии, типичный обыватель. Таким образом, окружение создает такое, чтобы легче было работать и легче проводить свою линию.

Здесь структура связей и окружение первичны: оценить человека можно было только по тому, кто выступал в его защиту.

Перед чисткой партии Калинин собрал материалы по поводу принадлежности Тарасова к «троцкистско-зиновьевской контрреволюционной группе». Для него «контрреволюционная сущность была ясна». Перед самой чисткой он обсудил с секретарем горкома Рафаилом Моисеевичем Хитаровым то обстоятельство, «что Тарасов является адъютантом Франкфурта», который его прикрывает, но Тарасова поставили на место, «предложили заниматься партийными делами, а не производственными. Я заключаю, что замысел террористических актов у этой группы был давно»[1066].

Об оппозиционных симпатиях Тарасова говорила его характеристика, данная бывшим секретарем стройпрокатного цеха Гробановым «и всем известной Безлюдной»; те указывали на опасность, но парторг П. И. Калинин спасовал, «стал на