Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхалверхушки сосен.

– Я надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг,– нетерпеливо оборвал Петр Степанович.

– Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, – вдругзаговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова ижестикулируя. – Зная сердце человеческое… можно быть уверенным, что теперь онне донесет… потому что он в счастии… Так что я давеча был у всех и никого незастал… так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо…

Он остановился: у него пресеклось дыхание.

– Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, –шагнул к нему Петр Степанович, – то отложили бы вы – не донос, о том речи нет,а какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы замыслили преждесчастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск ипотерю счастья?

– Нет, не отложил бы! Ни за что бы не отложил! – с каким-тоужасно нелепым жаром проговорил, весь задвигавшись, Виргинский.

– Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чемподлецом?

– Да, да… Я даже совершенно напротив… захотел бы бытьсовершенным подлецом… то есть нет… хотя вовсе не подлецом, а, напротив,совершенно несчастным, чем подлецом.

– Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своимгражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, – чтосам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простятза донос. Этакой уже ни за что не откажется. Никакое счастье не победит; черездень опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я не вижу никакогосчастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинскогоребенка.

– Но ведь никто не видал доноса, – вдруг и настоятельнопроизнес Шигалев.

– Донос видел я, – крикнул Петр Степанович, – он есть, и всёэто ужасно глупо, господа!

– А я, – вдруг вскипел Виргинский, – я протестую… япротестую изо всех сил… Я хочу… Я вот что хочу: я хочу, когда он придет, все мывыйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раскаяние, и есличестное слово, то отпустить. Во всяком случае – суд; по суду. А не то чтобывсем спрятаться, а потом кидаться.

– На честное слово рисковать общим делом – это верхглупости! Черт возьми, как это глупо, господа, теперь! И какую вы принимаете насебя роль в минуту опасности?

– Я протестую, я протестую, – заладил Виргинский.

– По крайней мере не орите, сигнала не услышим, Шатов,господа… (Черт возьми, как это глупо теперь!) Я уже вам говорил, что Шатовславянофил, то есть один из самых глупых людей… А впрочем, черт, это всё равнои наплевать! Вы меня только сбиваете с толку!.. Шатов, господа, был озлобленныйчеловек и так как все-таки принадлежал к обществу, хотел или не хотел, то я допоследней минуты надеялся, что им можно воспользоваться для общего дела иупотребить как озлобленного человека. Я его берег и щадил, несмотря наточнейшие предписания… Я его щадил в сто раз более, чем он стоил! Но он кончилтем, что донес; ну, да черт, наплевать!.. А вот попробуйте кто-нибудь улизнутьтеперь! Ни один из вас не имеет права оставить дело! Вы можете с ним хотьцеловаться, если хотите, но предать на честное слово общее дело не имеетеправа! Так поступают свиньи и подкупленные правительством!

– Кто же здесь подкупленные правительством? – профильтровалопять Липутин.

– Вы, может быть. Вы бы уж лучше молчали, Липутин, вы толькотак говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят вминуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минутупобежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа,что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степениюридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другогомеча. А другой меч повострее правительственного.

Петр Степанович был в бешенстве и наговорил лишнего. Шигалевтвердо шагнул к нему три шага.

– Со вчерашнего вечера я обдумал дело, – начал он уверенно иметодически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля,то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичностисвоего изложения), – обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть нетолько потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено болеесущественным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубноеуклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и надесятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и попреимуществу политических, вместо чистых социалистов. Я явился сюда,единственно чтобы протестовать против замышляемого предприятия, для общегоназидания, а затем – устранить себя от настоящей минуты, которую вы, не знаюпочему, называете минутой вашей опасности. Я ухожу – не из страху этойопасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочуцеловаться, а единственно потому, что всё это дело, с начала и до конца,буквально противоречит моей программе. Насчет же доноса и подкупа отправительства с моей стороны можете быть совершенно спокойны: доноса не будет.

Он обернулся и пошел.

– Черт возьми, он встретится с ними и предупредит Шатова! –вскричал Петр Степанович и выхватил револьвер. Раздался щелчок взведенногокурка.

– Можете быть уверены, – повернулся опять Шигалев, – что,встретив Шатова на дороге, я еще, может быть, с ним раскланяюсь, нопредупреждать не стану.

– А знаете ли, что вы можете поплатиться за это, господинФурье?

– Прошу вас заметить, что я не Фурье. Смешивая меня с этоюсладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя ибыла в руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажувам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно.Если же вы грозите мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот,опять-таки ничего себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано илипоздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.

В это мгновение шагах в двухстах, из парка, со стороныпруда, раздался свисток. Липутин тотчас же ответил, еще по вчерашнему уговору,тоже свистком (для этого он, не надеясь на свой довольно беззубый рот, ещеутром купил на базаре за копейку глиняную детскую свистульку). Эркель успелдорогой предупредить Шатова, что будут свистки, так что у того не зародилосьникакого сомнения.

– Не беспокойтесь, я пройду от них в стороне, и они вовсеменя не заметят, – внушительным шепотом предупредил Шигалев и затем, не спеша ине прибавляя шагу, окончательно направился домой через темный парк.

Теперь совершенно известно до малейших подробностей, какпроизошло это ужасное происшествие. Сначала Липутин встретил Эркеля и Шатова усамого грота; Шатов с ним не раскланялся и не подал руки, но тотчас жеторопливо и громко произнес: