Генри тянется к кнопке «PLAY» на панели магнитофона.

Потом его палец перемещается и включает громкую связь.

— Эй? Есть там кто-нибудь?

Человек, который смотрит на Генри через стеклянную половинудвери в студию, ухмыляется. В одной руке держит секатор для подрезки живойизгороди.

— Последний шанс, — добавляет Генри и, не получив ответа,превращается в Висконсинскую крысу, орет в микрофон, стараясь застигнутьврасплох того, кто не хочет обнаружить свое присутствие. — Выходи, сладенький,выходи немедленно, сукин ты сын, поговори с Крыской!

Человек, всматривающийся в Генри, отшатывается, как можетотшатнуться змея, когда жертва имитирует атаку, но не издает ни звука. Межощеренных в ухмылке зубов появляется старый, выдубленный временем, изрезанныйморщинами язык, облизывает губы, исчезает. Этот незваный гость нашел флакондухов, который миссис Мортон не хватило духу убрать с туалетного столика вмаленькой гардеробной, примыкающей к хозяйской спальне, и теперь благоухает«Моим грехом».

Генри решает, что его воображение выкинуло очередной фортельи это ошибка, на что обязательно указал бы ему Моррис Розен, окажись он рядом,и на этот раз давит на кнопку «PLAY».

Слышит откашливание, потом Арнольд Храбовски называет себя.Рыбак прерывает его, не дает закончить: «Привет, подтиральщик».

Генри прокручивает пленку назад, слушает вновь: «Привет,подтиральщик». Да, он уже слышал этот голос. Он в этом уверен.

Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы навсе подобные вопросы, но найти его — не самое главное. Генри внимательнослушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста —по клавиатуре «Стэйнвэя». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотячеловек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто-чернуюполоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицостало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признакистраха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, можетраспознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это дажезабавно, но забава эта мистера Маншана — не его. А забавляться они должнывместе, не так ли?

«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».

— Не у меня, у вас, — повторяет Генри, имитируя интонации. —Немного баварских колбасок в твоем салате, mein[111] друг, ja?[112]

«Твой самый жуткий кошмар.

Аббала.

Я — Рыбак».

Генри слушает очень сосредоточенно. Дает пленке покрутиться,потом четыре раза слушает одну фразу: «Поцелуй меня в зад, обезьяна… поцелуйменя в зад, обезьяна… обезьяна… обезьяна…»

Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?

— Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, —бормочет Генри. — В Саут-Сайде. И…

Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, котороеощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?

«Ты всего лишь обезьяна на шестке.

Обезьяна на шестке.

Обезьяна…»

— Обезьяна, — говорит Генри. Потирает виски подушечкамипальцев. — Обезьяна на шестке. Кто это сказал?

Он включает запись: «Поцелуй меня в зад, обезьяна».

Задействует память: «Ты всего лишь обезьяна на шестке».

Тепло на лице.

Жара? Свет?

То и другое?

Генри вынимает полицейскую пленку, вставляет в магнитофонвторую, привезенную Джеком в его отсутствие.

«Привет, Джуди. Ты сегодня Джуди или Софи? Аббала шлет тебенаилучшие пожелания, а Горг говорит: „Кар-кар-кар!“ — Хриплый, старческий смех.— Тай тоже шлет привет. Твоему маленькому мальчику очень одиноко…»

Когда слышится плач Тайлера Маршалла, усиленный динамиками,Генри морщится и прокручивает пленку вперед.

«Быть нофые убийштфа».

Акцент вдруг резко усиливается, становится гротескным. Отанглийского языка остаются рожки да ножки.

«Маленькие дети я быть кошить как пшенишу. Как пшенишу.Кошить как…»

— Косить, как обезьяна на шестке, — говорит Генри. —Обезьяна. Косить. Кто же ты есть, сукин ты сын?

Вновь — к полицейской пленке.

«Кнуты в аду и цепи в Шеоле».

Кнуты. Цепи. Обезьянка на шестке. Шесток. И в этих словахчувствуется акцент.

— Ты не лучше, чем… — начинает Генри, и тут наконец-то на умприходит еще одна фраза.

«„Кошмар леди Магоуэн“ в исполнении Вуди Эрмана».

Какой кошмар? С кнутами в аду? С цепями в Шеоле?

— Боже мой, — выдыхает Генри. — Боже… мой. Танцы. Он был натанцах.

Теперь все встает на свои места. Как же они были глупы!

Преступно глупы! Велосипед мальчика… он же прямо там иостался. Прямо там, Господи Иисусе! Они все слепцы, все!

— Но он такой старый, — шепчет Генри. — И слабоумный. Какможно было догадаться, что этот человек — Рыбак?

Другие вопросы следуют за первым. Если Рыбак — резидент«Центра Макстона по уходу за престарелыми», где он мог спрятать Тая Маршалла? Икак этот мерзавец перемещается по Френч-Лэндингу? У него есть автомобиль?

— Не важно, — бормочет Генри. — Сейчас, во всяком случае, неважно. Кто он и где он? Это главное.

Тепло на лице… его разум пытается сопоставить голос Рыбакасо временем и местом… прожектор, разумеется, прожектор Симфонического Стэна,розовый, цвета зреющей клубники. И какая-то женщина, какая-то милая старушка…

«Мистер Стэн, ей, мистер Стэн?»

…и спросила, принимает ли он заказы.

«Я пришел сюда первым, старуха».

Тут же раздается суровый, скрипучий мужской голос, с легкимнемецким акцентом уроженца чикагского Сайт-Сайда, сына или внука приехавшего вАмерику эмигранта.

— Обезьяна, — говорит Генри, глядя прямо перед собой. Глядяпрямо на Чарльза Бернсайда, но не зная этого. — На шестке.

Кошить как пшенишу.

Что же такое получается? Старый маньяк, говорящий, какАрнольд Шварценеггер?