Он пересекает холл и бежит в гостиную.

«Мне не удастся от него уйти, — думает Генри. — Я потерялслишком много крови. Но по крайней мере я смогу вырваться из дома и умереть наприроде, где чистый воздух».

Из холла его догоняет голос Рыбака:

— Я съел часть твоей щеки, а теперь собираюсь съесть твоипальцы. Ты слышишь меня, подтиральщик?

Генри добирается до двери. Его рука соскальзывает исоскальзывает с рукоятки. Рукоятка не желает его слушаться. Он ищеткнопку-блокиратор, которая вдавлена.

— Я спросил, ты слышишь меня? — Рыбак приближается, егоголос переполняет ярость.

Все, что надо сделать Генри, — нажать кнопку иразблокировать ручку. Секунда, и он покинет дом, но оставшиеся пальцы его неслушаются. «Ладно, я умру, — говорит он себе. — Я последую за Родой, последуюза моим Жаворонком, моим прекрасным Жаворонком».

До него доносятся пренеприятные звуки: Рыбак что-то жует,причмокивает, на зубах хрустят косточки.

— На вкус — ты дерьмо. Я ем твои пальцы, и до вкусу они —дерьмо. Знаешь, что я люблю? Знаешь, какое мое любимое блюдо? Ягодицымаленького ребенка. Альберт Фиш тоже их любил, о да, любил. М-м-м! ЯГОДИЦЫРЕБЕНКА! Пальчики оближешь. Вот ЧТО ПРИЯТНО ЕСТЬ!

Генри вдруг понимает, что он соскользнул по не желающейоткрываться двери и теперь стоит на четвереньках. Продвигается вперед,заползает за софу, где обычно слушал Джека Сойера, читающего вслух бессмертныетворения Чарльза Диккенса.

Он вдруг осознает, что ему многое не суждено сделать. В томчисле узнать, что сталось с «Холодным домом». И своего друга Джека он уженикогда не увидит.

Рыбак входит в гостиную, останавливается.

— Ладно, так где ты, подтиральщик? Тебе от меня неспрятаться. — В его руках щелкают лезвия секатора для подрезки живой изгороди.

Или Рыбак ослеп, как Генри, или в гостиной уже совсем темно.В душе Генри вспыхивает искорка надежды. Может, его враг не найдет выключатель.

— Подтиральщик! Поттигальщик! Черт побери, где ты прячешься?Шегт попеги, хде ты пгататыпа?

Это удивительно, думает Генри. Чем злее и раздраженнеестановится Рыбак, тем более странным, не немецким, становится его акцент. Этоуже не чикагский Саут-Сайд, это вообще не Чикаго. И не Германия. Если бы Генриуслышал версию доктора Спайглмана: Рыбак пытается говорить по-английски, какнемец, он бы улыбнулся и согласно кивнул. Это немецкий акцент из далекогокосмоса, словно кто-то пытается говорить с немецким акцентом, никогда не слышавнемецкого.

— Ты меня ранил, вонючая свинья! Ты меня ганить, фонюшаяшфинья!

Рыбак подскакивает к креслу, отбрасывает его:

— Я намерен тебя найти, дружок, а когда найду, отрежу тебеголову.

Торшер падает на пол. Тяжелые шаги перемещаются в правуючасть комнаты.

— Слепой прячется в темноте, а? Это круто, это действительнокруто. Вот что я тебе скажу. Давненько я не пробовал языка, но, думаю, попробуютвой. — Маленький стол и лампа на нем летят на пол. — Хочу тебе кое-что сказатьо языках. По вкусу язык старика не очень-то отличается от языка ребенка… но,конечно, язык ребенка сочнее. Кохта я тыть Кгитшем Хаагманом, я шьешть мнохояфыхов, ха-ха.

Странно… эта внеземная версия немецкого акцента вырываетсяиз Рыбака, как второй голос. Кулак ударяет по стене, шаги приближаются. Налоктях Генри обползает дальний конец софы и ищет убежище под длинным, низкимстолом. Под ногами Рыбака хлюпает кровь, а когда Генри кладет голову на руки,кровь толчками выплескивается в лицо.

— Ты не можешь прятаться вечно, — говорит Рыбак и вдругпереключается на странный акцент и отвечает сам себе:

— Шваг тит, Бегн-Бегн. У наш ешть более фашные дела.

— Эй, ты сам назвал его Поттигальшиком. Он меня ранил!

— Лиши в лишьих ногах, кгыши в кгышиных ногах, они тошеганены. Мои нешаштные потеганные дети тоше ранены, куда как, куда как шильнее.

— А как же он?

— Он иштешет кгофью до шмегти, до шмегти. Оштафь ефо.

В темноте мы едва можем разглядеть, что происходит.

Чарльз Бернсайд в точности имитирует две головы попугаяПаркуса, Святость и Нечестивость. Когда говорит своим голосом, смотрит влево,когда переходит на внеземной акцент — вправо. Наблюдая, как его голова мотаетсяиз стороны в сторону, мы словно видим перед собой комика, вроде Джима Кэрри илиСтива Мартина, изображающего две половинки расщепленного сознания… только вэтом старике ничего забавного нет. Обе обитающие в его теле личности ужасны, иот их голосов волосы встают дыбом. А самая большая разница между «головами»Рыбака в том, что левая, с внеземным акцентом, командует парадом: ее «руки»держат штурвал, тогда как правая «голова», наш Берни, — всего лишь раб.Поскольку разница в статусе становится все очевиднее, у нас начинаетсоздаваться впечатление, что в самом ближайшем будущем мистер Маншанрасстанется с Чарльзом Бернсайдом, как со старым рваным носком.

— Но я ХОЧУ его убить! — вопит Берни.

— Он уше мегтф, мегтф, мегтф. Шак Шойег шобигаетшапгогфаться. Шак Шоейг не цнает, што делает. Ты шейшаш идти ф «Макштон» и тыубифать Шуштгыка, да? Ты хотеть убифать Шуштгыка, да?

Берни фыркает:

— Да, хочу убить Шустрика. Я хочу разрезать говнюка намаленькие кусочки и сварить бульон из его костей. А если его самодовольнаясучка будет там, я хочу отрезать ей голову и съесть ее маленький сочный язычок.

Для Генри Лайдена этот разговор — то ли чистое безумие, толи классический случай одержимости, то ли и первое и второе вместе. Кровь всетечет и из раны на спине, и из обрубков пальцев, и он не может остановить этотпоток. От запаха крови под ним и вокруг его тошнит, но тошнота — наименьшая изпроблем. Вот головокружение, онемение тела — действительно серьезная проблема илучшее обезболивающее средство. Он должен оставаться в сознании. Каким-тоспособом должен передать Джеку важное сообщение.

— Так мы идем, Бегн-Бегн, и мы штелаем фее, што хотим сШушстгыком, да? Пгиконшим его, а потом, потом, потом пойдем в пгекгашный,пгекгашный «Шогный дом», мой Бегн-Бегн, пойдем в «Шогный дом», штобыподготовитьша к фштгеше с Алым Коголем!

— Я хочу встретиться с Алым Королем, — говорит Берни.

Струйка слюны стекает по подбородку, на мгновение в темнотезажигаются его глаза. — Я отведу это щенка Маршалла к Алому Королю, и АлыйКороль полюбит меня, потому что все, что я хочу съесть, так это одну маленькуюягодицу, одну маленькую ручку, ничего больше.