Ачинске и уезде, а начальник уездной милиции сообщал, что «партизаны открывают в избах стрельбу, оскорбляют чинов милиции и проч.». Ситуация в Канском уезде, по мнению чекистских информаторов, была такой: «…уровень и нравственное состояние крестьян… ниже ожидаемого. Пьянство развито в высшей мере». Что касается партизанских в своей основе частей, то в мае они характеризовались как «пьяная разнузданная толпа». В том же месяце красноярские чекисты с тревогой фиксировали, что в Канском уезде на местах наблюдается «самоорганизация» партизан, а в милицию и ревкомы проникли различные «темные личности»[2494]. Постепенно, используя внедрение агентуры и аресты, органы ВЧК приступили к внесению раскола в эту анархическую среду.

Партизанские начальники то и дело явно или неявно претендовали на верховную власть в уездах и волостях, защищая свои права на террор и грабежи. В середине февраля 1920 года прибайкальский партизанский командир П. П. Морозов, объявив себя диктатором Баргузинского уезда, творил самосуды на Цыпиканском золотом прииске, а также предъявил ультиматум уездным властям относительно «ареста многих лиц, о высылке оружия, на разрешение съезда». Военный совет небольшого, но активного отряда Морозова поддержал его претензии на диктаторство. Власти уезда – тоже партизанские – опасались, что морозовская шайка, состоящая в основном из рабочих с золотых приисков, может легко пополниться местным населением, привлеченным возможностью получить право на грабежи. Однако, почувствовав твердость баргузинских властей, Морозов струсил и, заявив исполкому, что был «не точно информирован злоумышленниками», попросил прощения. В ответ ему поручили командовать войсками Красной армии Баргузинского уезда. Тогда же в прибайкальском селе Кудара бесчинствовал отряд Светлова, но местные власти смогли арестовать этого атамана за грабежи, насилие и убийства, отправив затем в Иркутск[2495].

Огромной проблемой для властей Сибири и Дальнего Востока было массовое дезертирство бывших партизан из регулярных частей РККА, взрывавшее всякий порядок на больших территориях. Партизаны очень наглядно демонстрировали крайнюю неприязнь к воинской дисциплине и тяготам военного быта. Весной 1920 года в Западной Сибири из 5‐й армии дезертировало порядка 6 тыс. бойцов[2496]. Учитывая дезертирство и восточносибирских партизан, приходится сделать вывод, что из РККА бежало до четверти мобилизованных в нее повстанцев. Причем эти дезертиры, уходившие обычно с оружием, были по-настоящему опасны для властей.

Политотдел 26‐й дивизии в начале марта с тревогой отмечал, что в Алтайскую губернию стекаются дезертиры из бывшего корпуса Козыря и конные группы из 1‐й и 6‐й горных дивизий Третьяка и Архипова из Новониколаевска, причем Козырь «тысячами выпускает свои „манифесты“ к крестьянам и партизанам», требующие неповиновения большевистским властям. Что касается Е. М. Мамонтова, то он «хоть беспрекословно и подписывает подсовываемые ему… [политотделом] приказы, но в то же время не выступает никогда на митингах… <…> Начинаются бесчинства. Разгоняются комячейки, избиваются и ограбляются коммунисты, устанавливается „крестьянская власть“. <…> Деревни принимают вид военных лагерей, выставляют заслоны, окапываются и готовятся к борьбе с „коммуной“»[2497].

Емельян Ярославский в «Советской Сибири» 28 апреля 1920 года выступил со статьей «Урок Славгородского уезда», где говорилось, что под влиянием контрреволюционной агитации и из‐за непонимания некоторых распоряжений власти «…небольшие группы бывших партизан вместе с дезертирами разогнали несколько сельских и волревкомов… грабили кое-где продовольственные амбары; а затем это „движение“ перешло в разгул, пьянство, ограбление целого ряда селений». Ярославский умолчал, что дезертиры в огромном числе тоже являлись бывшими партизанами, к тому же вооруженными нередко лучше, чем милиция.

Сводка Енисейской губЧК сообщала, что той же весной дезертиры-партизаны Минусинского уезда чинили самосуды, отбирали у крестьян лошадей и различное имущество[2498]. Согласно информации окружной комиссии по борьбе с дезертирством СибВО от 25 марта, в Пермской, Семипалатинской и Алтайской губерниях приходилось «бросать огромные отряды красноармейцев для вылавливания дезертиров и уничтожения их налетов на советские учреждения и деревни…» В том же марте в Семипалатинске ввиду отсутствия довольствия и из‐за непредоставления квартир разбежался «кучками по деревням» Алтайский полк «в полном вооружении». В конце мая в одном Барнаульском уезде насчитывалось около тысячи дезертиров, 95% которых являлись бывшими красными партизанами. В июне количество дезертиров в Славгородском уезде за счет неявившихся призывников 1901 года рождения выросло на 600 человек[2499]. С точки зрения советских историков, анархистские погромы со стороны шаек партизан-дезертиров были антисоветскими мятежами, волна которых прокатилась по всей Сибири начиная с января–февраля 1920 года[2500].

С заметным опозданием, только в июне, сибирскими властями были образованы специальные губернские и уездные тройки по борьбе с дезертирством. Их составляли начальник сектора войск ВОХР, уполномоченный окружного комитета по борьбе с дезертирством и уполномоченный губревкома. Тройки одновременно вели борьбу с бандитизмом, «выкачивали» обмундирование и военное снаряжение, а также «вылавливали различные контрреволюционные военные организации». В их составе были и чекисты, обеспечивавшие агентурный поиск дезертирских шаек. Так, тем летом в Алтайскую чрезвычайную тройку по борьбе с дезертирством входил видный чекист М. И. Воевода, в уездные тройки – начальники уездных ЧК и политбюро. Насколько тревожной виделась властям обстановка полгода спустя после разгрома белых, говорит приказ Алтайского губревкома от 1 июля, констатировавший, что по деревням скрывается много дезертиров, в том числе вооруженных: «В местах скопления дезертиров… царит беспробудное пьянство; всем, кто пытается водворить порядок, грозят вооруженной расправой; никакие распоряжения Советской власти не выполняются»[2501].

Инструкция командования Западно-Сибирского сектора ВОХР предписывала тройкам применение «массовых репрессий в отношении дезертиров, бандитов, укрывателей, пособников и т. п. с целью устрашить их». Дезертиры и бандиты, задержанные с оружием в руках, а также наиболее «злостные» из безоружных, подлежали расстрелу. В отношении остальных применялись отправка в штрафные части и конфискация имущества. За дезертирами шла настоящая охота, организовывались целые карательные экспедиции. Жестокие меры алтайских властей принесли свои плоды: только за вторую половину августа в советские органы добровольно явилось свыше 2 тыс. дезертиров[2502].

Дезертирство было бичом Народно-революционной армии ДВР, и отнюдь не только рядового состава: командиры, имевшие какие-либо награбленные средства, легко могли, например, перебежать в Китай. В июне 1921 года в сводке Главного управления (далее – ГУ) ГПО отмечалось «много случаев ухода в тайгу комсостава воинских частей», причем в Верхнеудинском районе население этим дезертирам сочувствовало и снабжало их продуктами[2503]. В августе 1921 года чекисты сообщали, что из команды коменданта Сретенска за последнее время дезертировали 13 человек с оружием, а в Амурском районе были случаи побегов комсостава в Китай (назывались Черных, Один, Роговский)[2504]. Чекисты указывали, что в июне 1922 года банда Я. Мирошникова из почти 100 дезертиров посылала с монгольской территории мелкие шайки в Акшинский уезд и отбирала у