— Я пью его довольно редко, — ответил я.

Я старался вспомнить, что Эзра Паунд говорил мне о Форде, —о том, что я не должен ему грубить и должен помнить, что Форд лжет толькотогда, когда очень устал, что он действительно хороший писатель и у него былиочень большие семейные неприятности. Я изо всех сил старался помнить обо всемэтом, но это было очень трудно, потому что рядом со мной сидел сам Форд —грузный, сопящий, неприятный человек. Все-таки я старался. — Объясните мне, вкаких случаях люди не раскланиваются? — спросил я. До сих пор я думал, что этобывает только в романах Уйды. Я никогда не читал романов Уйды, даже во времялыжного сезона в Швейцарии, когда дул сырой южный ветер, и все взятые с собойкниги были прочитаны, и оставались только забытые в пансионе довоенные изданияТаухница. Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что в ее романах люди нераскланиваются друг с другом.

— Джентльмен, — объяснил Форд, — никогда не раскланивается сподлецом.

Я быстро отхлебнул коньяку.

— А с хамом? — спросил я.

— Джентльмен не бывает знаком с хамами.

— Значит, не раскланиваются только с людьми одного с вамикруга?

— Само собой разумеется.

— А как же тогда знакомятся с подлецом?

— Подлеца можно сразу и не распознать, а кроме того, человекможет стать им.

— А что такое подлец? — спросил я. — Кажется, это тот, когоположено бить по физиономии.

— Совсем не обязательно, — ответил Форд.

— А Эзра Паунд джентльмен? — спросил я.

— Конечно, нет, — ответил Форд. — Он американец.

— А американец не может быть джентльменом?

— Разве что Джон Куин, — уточнил Форд. — Или некоторые изваших послов.

— Майрон Т. Геррик?

— Возможно.

— А Генри Джеймс был джентльменом?

— Почти.

— Ну а вы джентльмен?

— Разумеется. Я был на службе его величества.

— Сложное дело, — сказал я. — А я джентльмен?

— Конечно, нет, — ответил Форд.

— Тогда почему вы пьете со мной?

— Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как стоварищем по перу.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал я.

— В Италии вас, вероятно, считали бы джентльменом, — сказалФорд великодушно.

— Но я не подлец?

— Разумеется, нет, мой милый. Разве я сказал что-нибудь подобное?

— Но могу стать им, — сказал я с грустью. — Пью коньяк ивообще… Именно это и произошло с лордом Гарри Хотспером у Троллопа. Скажите, аТроллоп был джентльменом?

— Конечно, нет.

— Вы уверены?

— Тут могут быть разные мнения. Но только не у меня.

— А Филдинг? Он ведь был судьей.

— Формально, возможно.

— Марло?

— Конечно, нет.

— Джон Донн?

— Он был священник.

— Как увлекательно, — сказал я.

— Рад, что вам это интересно, — сказал Форд. — Перед тем какуйти, я выпью с вами коньяку.

Когда Форд ушел, было уже совсем темно, и я пошел к киоску икупил «Пари-спорт», вечерний выпуск с результатами скачек в Отейле и программойзаездов на следующий день в Энгиене. Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел кстолу узнать результат последнего заезда в Отейле. Мой близкий друг, редкозаходивший в «Лила», сел за мой столик, и в ту минуту, когда он заказывал Эмилюконьяк, мимо нас по тротуару снова прошли худой человек в накидке и высокаяженщина. Он скользнул взглядом по нашему столику и прошел дальше. — Это ИлэрБеллок, — — сказал я своему другу. — Тут недавно был Форд и не пожелал с нимраскланяться.

— Не говори глупостей, — сказал мой приятель. — Это АлистерКроули, поклонник дьявола. Его считают самым порочным человеком на свете. —Прошу прощения, — сказал я.

Синие блокноты, два карандаша и точилка (карманный ножслишком быстро съедает карандаш), мраморные столики, запах раннего утра, свежийи всеочищающий, да немного удачи-вот и все, что требовалось. А удачу должныпринести конский каштан и кроличья лапка в правом кармане. Мех кроличьей лапкидавным-давно стерся, а косточки и сухожилия стали как полированные. Когтицарапали подкладку кармана, и ты знал, что твоя удача с тобой.

В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что тывидел этот край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а оттуда подняться наобрыв и окинуть взглядом холмы за излучиной озера. Случалось, кончик карандашаломался в воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие перочинногоножа, чтобы вычистить точилку, или же тщательно заострял карандаш острымлезвием, а затем продевал руку в пропитанные соленым потом ремни рюкзака,вскидывал его, просовывал вторую руку и начинал спускаться к озеру, чувствуяпод мокасинами сосновые иглы, а на спине-тяжесть рюкзака. Но тут раздавалсячей-то голос.

— Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе.Значит, удача ушла от тебя, и ты закрывал блокнот. Это худшее из всего, чтомогло случиться. И лучше было бы сдержаться, но в то время я не умелсдерживаться, а потому сказал:

— За каким чертом тебя принесло сюда, сукин ты сын! — Еслиты желаешь оригинальничать, это еще не дает тебе права ругаться.

— Убирайся отсюда вместе со своим паршивым длинным языком.

— Это кафе. И у меня такое же право сидеть здесь, как и утебя.

— Катись к себе в «Хижину». Тут тебе нечего делать.

— О, господи! Перестань валять дурака.

Теперь уже можно было высказаться напрямик, уповая на то,что он зашел сюда случайно, без всякой задней мысли, и вслед за ним не хлынетцелый поток. Работать можно было бы и в других кафе, но до них было неблизко, аэто кафе стало моим родным домом. Я не хотел, чтобы меня выжили из«Клозери-де-Лила». Надо было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее былобы отступить, но я начал злиться:

— Слушай. Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. Скакой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе? — Я простозашел выпить. Что тут такого?

— У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твойстакан.