Эзра Паунд был всегда хорошим другом и всегда оказывалкому-то услуги. Его студия на Нотр-Дам-де-Шан, в которой он жил со своей женойДороти, была так же бедна, как богата была студия Гертруды Стайн. Но в ней быломного света, и стояла печка, и стены были увешаны картинами японских художников,знакомых Эзры. Все они у себя на родине были аристократами и носили длинныеволосы. Когда они кланялись, их черные блестящие волосы падали вперед. Онипроизвели на меня большое впечатление, но картины их мне не нравились. Я их непонимал, хотя в них не было тайны, а когда я их понял, то остался к нимравнодушен. Очень жаль, но я тут ничего не мог поделать. А вот картины Доротимне очень нравились, и сама Дороти, на мой взгляд, была очень красива ипрекрасно сложена. Еще мне нравилась голова Эзры работы Годье-Бржески и всефотографии творений этого скульптора, которые показывал мне Эзра и которые былив книге Эзры о нем. Кроме того, Эзре нравились картины Пикабиа, но я тогдасчитал их никудышными. И еще мне не нравились картины Уиндхема Льюиса, которые оченьнравились Эзре. Ему нравились работы его друзей, что доказывало глубину егодружбы и самым губительным образом отражалось на его вкусе. Мы никогда неспорили об этих картинах, так как я помалкивал о том, что мне не нравилось. Ясчитал, что любовь к картинам или литературным произведениям друзей мало чемотличается от любви к семье и, следовательно, критиковать их невежливо. Поройприходится немало вытерпеть, прежде чем начнешь критически отзываться о своихблизких или родных жены; с плохими же художниками дело обстоит проще, потомучто они, в отличие от близких, не могут сделать ничего страшного и ранить всамое больное место. Плохих художников просто не надо смотреть. Но даже когдавы научитесь не смотреть на близких, и не слышать их, и не отвечать на ихписьма, все равно у них останется немало способов причинять зло. Эзра относятсяк людям с большей добротой и христианским милосердием, чем я. Его собственныепроизведения, если они ему удавались, были так хороши, а в своих заблужденияхон был так искренен, и так упоен своими ошибками, и так добр к людям, что явсегда считал его своего рода святым. Он был, правда, крайне раздражителен, новедь многие святые, наверно, были такими же. Эзра попросил, чтобы я научил егобоксировать, и вот как-то вечером во время одного из таких уроков у Эзры встудии я и познакомился с Уиндхемом Льюисом. Эзра начал боксировать совсемнедавно, и мне было неприятно учить его в присутствии его знакомого, и ястарался, чтобы он показал себя с лучшей стороны. Однако это не очень получалось,потому что Эзра привык к приемам фехтования, а мне надо было научить егоработать левой и выдвигать вперед левую ногу, а потом уже ставить параллельноей правую. Это были самые элементарные приемы. Но мне так и не удалось научитьего хуку левой, а правильное положение правой было для него делом далекогобудущего. Уиндхем Льюис носил широкополую черную щляпу, в которых обычноизображают обитателей Латинского квартала, и был одет, как персонаж из«Богемы». Лицо его напоминало мне лягушку-обыкновенную лягушку, для которойПариж оказался слишком большой лужей. В то время мы считали, что любойписатель, любой художник может одеваться в то, что у него есть, и что для людейискусства не существует официальной формы; Льюис же был одет в мундирдовоенного художника. На него было неловко смотреть, а он презрительнонаблюдал, как я увертывался от левой Эзры или принимал удары на открытую правуюперчатку.

Я хотел кончить, но Льюис настоял, чтобы мы продолжали, имне было ясно, что, совершенно не разбираясь в происходящем, он хочет подождатьв надежде увидеть избиение Эзры. Но ничего не произошло. Я не нападал, а толькозаставлял Эзру двигаться за мной с вытянутой левой рукой и изредка наноситьудары правой, а затем сказал, что мы кончили, облился водой из кувшина,растерся полотенцем и натянул свитер. Мы что-то выпили, и я слушал, как Эзра иЛьюис разговаривали о своих лондонских и парнасских знакомых. Я внимательноследил за Льюисом незаметно, как следит за противником боксер, и, мне кажется,ни до него, ни после я не встречал более гнусного человека. В некоторых людяхпорок виден так же, как в призовой лошади-порода. В них есть достоинствотвердого шанкра. На лице Льюиса не был написан порок-просто оно было гнусным.По дороге домой я старался сообразить, что именно он мне напоминает, —оказалось, что самые разные вещи. — Они все относились к области медицины, заисключением «блевотины», но это слово не принято произносить в обществе. Япопытался разложить его лицо на части и описать каждую в отдельности, но такомуспособу поддались только глаза. Когда я впервые увидел их под полями чернойшляпы, это были глаза неудачливого насильника. — Сегодня я познакомился счеловеком, гнуснее которого еще никогда не видел, — сказал я жене.

— Тэти, не рассказывай мне о нем. Пожалуйста, нерассказывай. Мы сейчас будем обедать.

Неделю спустя я встретил мисс Стайн и рассказал ей, чтопознакомился с Уиндхемом Льюисом, и спросил, знает ли она его. — Я зову его«гусеница-листомерка», — сказала она. — Он приезжает из Лондона, выискиваетхорошую картину, вынимает из кармана карандаш и принимается мерить ее с помощьюкарандаша и большого пальца. Нацеливается, измеряет и точно устанавливает, какона написана. Потом возвращается в Лондон и пишет такую же, и у него ничего неполучается. Потому что главного в ней он не понял.

С тех пор я так и думают о нем-как о гусенице-листомерке.Это было более мягкое и более христианское прозвище, чем то, которое я придумалему сам. Позже я старался почувствовать к нему симпатию и сблизиться с ним —так же, как почти со всеми друзьями Эзры, после того как он мне их объяснил. Нотаким он показался мне, когда я впервые увидел его в студии Эзры. Эзра былсамый отзывчивый из писателей, каких я знал, и, пожалуй; самый бескорыстный. Онпомогал поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в которых верил, и готовбыл помочь всякому, кто попал в беду, независимо от того, верил он в него илинет. Он беспокоился обо всех, а когда я с ним познакомился, он больше всегобеспокоился о Т. С. Элисте, который, как сообщил мне Эзра, вынужден был служитьв каком-то лондонском банке и поэтому мог работать как поэт лишь крайнеограниченное время и в самые неподходящие часы.

И вот Эзра при содействии мисс Натали Барни, богатойамериканки и меценатки, учредил нечто под названием «Бель эспри»[29]. В своевремя мисс Барни дружила с Реми де Гурмоном, которого я уже не застал, и у неебыл салон, где собирались по определенным дням, а в саду стоял маленькийгреческий храм. Салоны были у многих американок и француженок, располагавших достаточнымисредствами, и я очень скоро сообразил, что мне лучше держаться подальше от этихпрекрасных мест, но, насколько мне известно, греческий храм в саду был только уодной мисс Барии.