желанием отвлечься от грубой повседневности. Здесь нужна ровная смена эпизодов, в отличие от нашей неприятной жизни, когда множество забот на нас может свалиться разом. И разумеется, в сказке не должно быть ничего затасканного, банального, напоминающего о рутине:

Допустим, мы хотим произвести впечатление речи сладостной. Очевидно, мыслями сладостными будут сказочные и близкие к ним мысли, а также некоторые другие, о которых мы поговорим позже, когда речь пойдет собственно о сладостности. Однако таковы должны быть мысли; а путь их изложения – постепенное выведение развернутым строем, но никак не внезапный набег или что-нибудь иное. Если же взять словесную сторону, то здесь нужны эпитеты и выражения по возможности свежие, а не затасканные сочинителями или по природе своей бледные; и каждое слово – чистоты совершенной. Что до оборотов речи, они должны быть правильными, избегая всего, что встречается редко или вовсе не привилось. Отдельные членения речи, колоны, пусть будут либо немногим больше естественных разделов предложения, или просто с ними совпадают. Стяжение отдельных отрезков при таком роде выражения довольно непринужденное, но отнюдь но расхлябанное, поскольку и сам ритм должен давать приятное ощущение сладостности[15].

Демосфен для Гермогена был исключением, универсальным гением, работавшим в любом стиле и всегда знавшим меру при соединении разных видов речи. Он настолько был честен, настолько здравомыслен, настолько его тезисы нельзя было поставить под сомнение, опровергнуть логически или нравственно, что как бы он ни прибавлял вид к виду, это не производило впечатление тесноты, избыточности или нелепого совмещения разнородного. Новые же риторы часто путают род и вид, общее направление мысли и специфику аргумента в данном вопросе, и поэтому у них соединение разных видов превращается в соединение разнородного. Демосфен по-настоящему невыразим, мы до сих пор не можем понять, как ему удавалось работать с видами и только с видами, не утрачивая ясности при оборачивании общих мест к текущей политической жизни, постоянно изменчивой и капризной:

Дело в том, что хотя все так, как мы сказали, и каждый вид слога состоит из вышеназванного, однако речи, которая была бы тщательно отработана по всем требованиям какого-то одного вида, с присущими ему мыслью, изложением, словом и всем остальным, очень трудно, почти невозможно найти у кого-либо из древних. В зависимости от преобладания тех или иных свойств получается тот или иной вид, и бывает, что у кого-нибудь из них вид этот непомерно разрастается. Нашего оратора, разумеется, я отсюда исключаю. Ибо если и он выходил за пределы перечисленных видов, то делал это иначе, нежели те, усиливая какую-либо частицу или даже черточку одного вида больше всех остальных, – я имею в виду его обильность; а то, почему он это делал, мы разберем более тщательно там, где речь пойдет о важности и о самой этой обильности. Когда, однако, он, как мы только что говорили, усиливал мельчайшую частицу или черточку одного вида более остальных, он отдавал должное и всем прочим, каждой в отдельности, возвышенные, блистательные мысли умеряя изложением и оборотами или чем-либо прочим, малые и незначительные все теми же средствами приподнимая и выправляя, но и всякому другому равным образом примешивая не свойственные и не присущие ему части; сообщая этим своей речи разнообразие, он понуждал все звучать в согласии и быть единым целым, так что все виды у него пронизывают друг друга; тем самым из всего, что только было прекрасного, он выработал единый прекраснейший вид красноречия – Демосфенов слог[16].

Итак, другие ораторы рассматривали «виды» как склады приемов. Тогда как Демосфен просто видел реальность как судебную, как совещательную, как наглядно данную во всей ясности – и речь напрямую отвечала действительному устройству этой реальности. Демосфен столь же прямолинеен и при этом столь же непостижим, как сама реальность. Гермоген так подытоживает план риторического изучения: нужно готовить речь как целостный продукт, украсив ее не фигурами, а ритмом. Фигуры – это часть смысла, а вот ритм, музыкально обворожительный, это и есть украшение, и есть глазурь, покрывающая целое:

Итак, самое первое и наиболее мощное, где бы то ни было, – это мысль; за ней слово. Третье – оборот: я разумею обороты речи. Далее – метод, т. е. путь изложения мысли, как четвертое по счету, по не по значению его в области мастерства. Ибо, это будет разъяснено в разделе о мастерстве, там и первое может отступить. Последними пусть будут стяжение и прерывание. Не исключено, что и они, пожалуй, окажутся не последними, особенно в поэзии. Дело в том, что одно без другого мало или вовсе ничего не прибавляют к виду речи. Вместе же они, да еще и ритм, дают много и немаловажны. Ученики музыкантов, вероятно, поспорили бы с нами, не следует ли поставить это последнее впереди мысли; ибо они утверждают, что ритм сам по себе вовсе без членораздельной речи имеет такое значение, какого ни одно другое свойство слога не имеет, поскольку ритмы, по их словам, потребны всякой панегирической речи, чтобы ублажать слушателей, и, напротив, ритмы же так опечалят душу, как ни одна жалостная речь, да и подвигнуть дух более всего способна речь мощная и внушительная. Короче говоря, подобным образом во всем подряд они подняли бы нас на смех, так не будем же и мы отставать от них; пусть, если кому-нибудь это угодно, ритм будет первым, а если угодно, последним, или же средним по значению из названного выше. Я же берусь показать, какие ритмы свойственны каждому виду слога и в какой мере допустимо прилаживать прозаической речи тот или иной ритм, не сбиваясь при этом на пение, а если и здесь ритмы будут иметь то же значение, что и в прочих мусических искусствах, пусть они займут первое место; а если не такое, пусть, по суждению моему, займут место, отвечающее тому значению, какое имеют. Я убежден, что в том, какой получится слог, доля ритма довольно велика, но не настолько, насколько они уверяют[17].

Здесь уже Гермоген употребляет слово «ритм» в музыкальном значении эмоционального возбуждения, эмоционального настроя. Это эмоциональная приправа для совершенно рациональной речи. Нам не надо стесняться признать Гермогена рационалистом – ведь рационалист признает не столько власть своего разума, сколько разумное устройство мира. Для Гермогена природный и социальный мир – это рациональный алфавит, из неотменимых истин, которые Демосфен прочел и превратил в проповеди.

Ошибочное поведение людей – это неправильное чтение этого алфавита. Ошибки происходят от того, что люди не понимают, в каком «статусе» они оказались, и что