канючил, отвлекался. Будто всё должно получаться с первого раза, а раз не получается, то ну его. Шандор говорил:

— Нетушки, Ирвин, мы попробуем ещё раз.

Иногда, когда Ирвин начинал кричать уж слишком громко, Шандор думал: одно движение ладонью. Ничего страшного, с тобой сто раз так делали, побесится и успокоится. И сам же думал: нет.

— Мы мало гуляли! Мало, мало, мало!

— Пора домой. У меня тоже есть дела.

— Но мало, мало! Я хочу ещё!

— А кто мне обещал два раза вдоль опушки и домой? И кто вопит теперь?

Конечно, это было бесполезно. Обещаний Ирвин пока не то что не держал, просто не помнил о них, когда сильно чего-то хотел. Желание заполняло его целиком, не оставляя места для благодарности или чувства долга, и жгло так, что если он не принимался бить самого Шандора, то вынужден был прыгать на месте, чтоб как-то справляться. Весь раздувался, смурнел и краснел, сжимал кулаки, разжимал и говорил:

— Ты!

— Я?

Может, это нормально — так себя вести? Сам Шандор ничего такого в детстве не делал, но это потому, что в принципе не очень мог чего-то хотеть. Ирвин частенько вырывался из его рук и топал ногами, переживая то ли горе от отказа, то ли свою же злость.

— Я что, не король?

— Пока нет, станешь, когда вырастешь.

— Когда? Раз я король, то почему я не могу?

— Не можешь что?

— На море сразу. И много апельсинов. Чтоб ты не мешал.

Шандор на миг закрывал глаза: я не сорвусь. Отвечал почти одно и то же, очень нудно:

— Знаешь что. Апельсин будет дома, когда ты его добудешь, а сейчас вдохни глубоко. И ещё раз. Пока ты не подышишь, мы отсюда не двинемся.

По осени темнеет рано, и небо перекрашивалось в тёмный, как будто кто-то по нему разлил даже не краску, а крашеную воду; пахло гниющими листьями и яблоками; Ирвин дышал, скривившись, и Шандор смотрел на него, тоже дышал и думал: рассказать бы ему.

Во дворце есть крыло, куда никто не ходит, а в крыле — этаж, куда никто не спускается. Вокруг крыла — сад, обнесённый стеной, на этаже — огромные окна. А под ним — подвал. В саду — розы, чабрец, и розмарин, и трава, которую никто не подстригает. В саду гуляет мальчик — медленно, как после долгого сна, садится на корточки и водит по траве ладонями, будто гладит по голове. Деревьев в саду нет, кроме маленьких апельсиновых, но и они приветственно трепещут листьями. Мальчик тычется в кроны, трётся о ветви носом, но как бы ему хотелось прислониться к стволу клёна, дуба, тополя! Стиснуть в руке блестящий, новенький конский каштан. Сдуть с ладони кленовые «стрекозиные крылышки» и наблюдать, как они упадут на воду, и чтобы по воде шла рябь от ветра. В саду есть прудик, который можно обойти кругом за три шага, и в нём шевелят плавниками три рыжих в белых пятнах карпа — иногда мальчик сомневается, живые ли они. В те дни, когда он в силах выбраться в сад, он скучает: по бескрайней воде, дождю, снежным равнинам, сильным рукам, которые обнимают не только после того, как причинили боль. Он вспоминает кухню, свежий хлеб, гренки на сковородке, которые сам то и дело сжигал, зелёный лук, который можно было класть на гренки сверху, жареных карасей, которых сам не ел, потому что ловить их было жалко. Скучает даже по шуткам невпопад, которые были раньше. И по возможности ходить пешком. По той дорожной пыли, которая забивается в башмаки, между пальцев на ногах, в уголки глаз. По яблоневой коре. По глине, в которой ноги вязнут чуть ли не по щиколотку. А потом его зовёт опекун, и, прежде чем зайти обратно на этаж, он прислоняется к каменной ограде, проводит рукой по мху. По валунам в лесу он тоже скучает.

Дальше Шандор рассказывать не стал бы.

Тем утром Марика разбудила его словами:

— А я говорила!

Шандор открыл глаза. Волосы Марики свешивались ей на лицо увесистыми прядями: давно не стриженные, жёсткие, сейчас они напоминали не притихший костёр, а ржавчину. Она откинула их за уши, тряхнула головой и повторила:

— Я же правда говорила!

Мир с утра ещё не застыл, слегка вращался: и лицо Марики, и шея, на которой болтался кулон — обточенный морем кусок белого стекла, и потолок над ними. Шандор выпростал руку из-под одеяла, поймал кулон, стиснул в ладони. Марика замерла. Мир перестал кружиться.

— Марика, — она уже опомнилась, смутилась, — давай я скажу, что ты во всём была права, а ты за это дашь мне встать. И объяснишь, в чём именно.

Она закивала, уселась на ковёр, скрестив ноги и не подумав отвернуться. Смотрела, как он облачается в штаны и как стягивает сорочку через голову, — так невинно, как будто это было в порядке вещей. Как будто бы она смотрела на дождь за окном.

— Так что же?

Марика встала, повела плечами. От неё пахло свежей травой. Начиналась их первая зима с Ирвином, и как-то раз Марика даже взъерошила ему волосы — Шандор и этого не ожидал. Есть ведь решения, за которые отвечаешь только ты. Он потянулся, оправил рубашку.

— Там нужна кровь. — Марика уже была наготове то ли бежать куда-то, то ли разгребать завалы, сильная, юная, сердитая. — Ты думаешь, твой Ирвин даст хоть каплю просто так? И ты знаешь, что, если взять недобровольно, оно срабатывает в пять раз дольше. — Она ждала, что Шандор её опровергнет, и смотрела с вызовом. — И что теперь? К чему ты вёл всё это время?

— Раньше дворцу было достаточно моей.

— Ну а теперь нужна кровь младшего из трёх. Как ты его заставишь? Песенку споёшь?

Шандор замахал на неё рукой и отправился будить Ирвина. Мало есть на свете более дурацких занятий, чем в адский холод будить вымотанного ребёнка. Шандор потряс его за плечо, распахнул шторы. Сдёрнул одеяло.

— Доброе утро, Ирвин.

— И тебе. — Ирвин, в отличие от Шандора, мог просыпаться резко и смотреть сразу осмысленно. Пока он одевался — уже сам, всего-то нужно было пару раз рассказать, что взрослые одевают только малышей, — Шандор спросил, глядя в окно:

— Не хочешь мне помочь? Как взрослый.

— Не-а.

Что ж, это было ожидаемо.

— Тогда пойдём-ка, покажу тебе кое-что.

— А завтрак?

— После.

— А что это ты покажешь?

— Такую вещь, которую будущий король обязан знать. Давай, айда шагнём.

Шагать через пространство Ирвин не любил, но всё-таки подошёл. Шандор приобнял его и закрыл глаза, чтоб попасть в место, которое не первый год видел во сне.

Тот день в воспоминаниях Ирвина стоял особняком. Вот монастырь, вот лес, вот летний луг, вот Шандор смеётся, запрокинув голову, вот отчитывает вполголоса, нахмурившись, как будто ему правда важно, чтобы Ирвин понял, и это так странно, что Ирвин даже слушает; вот их промёрзшие комнаты, вот Шандор дует себе на руки, а вот — подвал. Не то чтобы там даже было что-нибудь ужасное — просто комната с арочными сводами, старинная кладка, тишина. Посередине возвышение, и на нём — каменная чаша. Рядом ещё один постамент, и в нём углубление по форме тела человека — руки, ноги, голова. Желобки по краям свивались в узор и устремлялись к полу.

— Это что?

Шандор ответил не глядя:

— А, это для особых случаев, не обращай внимания.

Ирвин потрогал камень:

— Неудобно же? Жёстко?

— Да, довольно-таки.

У стены, вдалеке, стояло кресло — витые подлокотники, мягкая спинка, цветочный узор. Будто не отсюда. Шандор фыркнул:

— Оно чужое, но, думаю, хозяин сейчас не в том положении, чтобы возражать.

Он ухватил кресло за подлокотники, напрягся — и подтащил прямо к чаше по каменному неровному полу. Кивнул, как будто ничего не происходило:

— Сядь с ногами, тут холодно. — И Ирвин долго расшнуровывал башмаки, он тогда ещё очень гордился, что