— Да, — кивнул Илья Никитич, — придется искать.

Олег Солодкин принял дозу, ему стало хорошо, и жестокиесомнения оставили его. Он продолжал глядеть в компьютерный экран, но уже невидел там никаких мух и личинок. На экране и в его просветленном мозгу порхали,приятно шурша крыльями, райские бабочки, крошечные птички колибри сверкалирадужным оперением, нежные теплые ангелы шептали ему на ухо, что всезамечательно.

«Ну зачем себя мучить? — весело думал Олег. — Да, янаркоман. Я сумасшедший. Иногда не отдаю себе отчета в собственных действиях ивсе забываю, забываю. Какой ужас! Однако ведь правда, все гении былисумасшедшими. Творчество требует огромного напряжения духа, для творца мирдолжен всегда оставаться загадочным и прекрасным. А это возможно только подкайфом. Байрон курил опий и страдал эпилепсией. Мопассан злоупотреблял морфием.Блок умер от кокаина. Эдгар По был доставлен в больницу для бедных в состояниинаркотического опьянения и умер там от кровоизлияния в мозг. Ему было сорок, какмне сейчас. В этом возрасте надо либо умереть, либо начать все с нуля».

Начать с нуля было, конечно, приятней. Он представлял, чтоза спиной у него не сорок лет реальной жизни, а полнометражный художественныйфильм, гениальное кино, полное и свободное выражение его глубокого,неповторимого внутреннего мира.

Всякий раз после очередной «завязки», после ломок идепрессий, он, приняв дозу, возвращался к сладкой детской мечте о гениальномкино, которое поможет ему освободиться от прошлого и начать с нуля. Стольковсего интересного роилось у него в голове, яркие, причудливые образы просилисьна бумагу, то есть на экран компьютера, а потом на киноэкран. Он закрывал глазаи видел череду выразительных картинок. Казалось, стоит прикоснуться кклавиатуре, и текст заветного киносценария польется плавно и легко, какджазовая импровизация.

Он изобразит себя в детстве, маленького толстого мальчика,закормленного жирными деликатесами, замученного французской спецшколой,музыкальной школой. Он наполнит действие пронзительным, как зубная боль, визгомученической скрипочки. Мама хотела сделать из него великого музыканта, чтобысообщать всем вокруг: «Мой сын — великий музыкант». Маленькая скрипка стала длянего мистическим одушевленным существом. Когда он брал ее в руки, прижимал кчелюсти, касался смычком тугих дрожащих струн, голова его наполнялась болью, адуша ненавистью. Это создание, полое внутри, гладкое обтекаемое, лоснящеесямаслянистым лаком снаружи, издавало в его руках омерзительные визги и скрипы.Олег подозревал, что ненависть взаимна. В руках учительницы музыки егоскрипочка сладко пела и захлебывалась счастьем, как любящая собачонка привстрече с хозяином.

В музыкальной школе ему задавали огромные домашние задания,и даже в те дни, когда не надо было ходить на занятия, он должен был пилить наинструменте по несколько часов. Родители проводили целые дни на работе, нообложили его со всех сторон, как волчонка красными флажками. Они дарили подаркилифтершам, и за это получали исчерпывающую информацию, в котором часу онвернулся из школы, уходил ли куда-то еще, приходил ли кто-то к нему. Они дарилиподарки всем его учителям и настоятельно просили держать мальчика в ежовыхрукавицах, подробно докладывать, как он выполняет домашние задания, как ведетсебя, с кем дружит.

Он не мог гонять мяч на спортплощадке, шляться в компаниимальчишек по окрестным дворам и переулкам, залезать на таинственные вонючиечердаки и там, чувствуя себя взрослым, сильным, курить, пить портвейн, травитьоглушительно похабные анекдоты. Он был толстым, неуклюжим, застенчивыммальчиком со скрипочкой. А хотел быть поджарым, ловким пацаном, настоящимдворовым пацаном, которого все знают, уважают и боятся.

Лет в двенадцать он начал таскать у матери сигареты, нокурить в одиночестве на балконе было неинтересно. Тошнило, кружилась голова,приходилось идти на сложные ухищрения, чтобы родители не заметили, и трястисьот страха, что все-таки заметят. В родительской спальне, перед зеркалом, онпытался выработать особенную, вкрадчиво-расхлябанную блатную походочку.Приспускал штаны, подволакивал ноги. Корчил рожи, копируя надменно-томнуюгримасу, с которой матерились и сплевывали сквозь зубы его ровесники, дворовыебоги. Глотал лед, чтобы голос стал хриплым. Глядя в глаза своему растерянномуотражению, произносил витиеватые матерные тирады. Шариковой ручкой рисовал нагруди кресты и черепа. Тер наждаком костяшки пальцев, имитируя последствияудачного удара кому-то в зубы.

Огромное, трехстворчатое зеркало было немым свидетелемотчаянных одиноких представлений. Толстый мальчик часами выделывался перед ним,вместо того чтобы общаться со скрипкой. Зеркало видело и те позорные минуты,когда стрелки часов подползали к восьми, и мальчик метался в панике, стираяплевки со светлого паласа, пасту шариковой ручки со своего тела, прижигаяодеколоном стертые до крови костяшки, хватался за скрипку, которая валялась тутже, на родительской кровати, и, суматошно водя смычком по струнам, уносился ксебе в комнату. Мать всегда возвращалась к восьми. У нее был удивительно чуткийслух, она еще на лестничной площадке улавливала голос скрипки, и если слышала,что мальчик занимается, входила в квартиру с улыбкой, весь вечер оставаласьласковой и какой-то даже трепетной по отношению к сыну.

Всякий раз, когда приходили гости, мать, дождавшисьподходящего момента, произносила небрежно, как бы между прочим:

— Олежик, ты нам сыграешь? Он ненавидел себя за то, что немог сказать:

«Нет, мама». Он скромно опускал глаза, кивал, доставал изфутляра проклятую скользкую деревяшку и с пылающими ушами, с мокрыми подмышкамивыходил на середину гостиной. Гости почтительно затихали. На лицах читалосьумильное внимание. Даже те нестерпимые звуки, которые издавало маленькоечудовище в его потных руках, не сдували со взрослых лиц серьезного выражения.Они покорно слушали, терпели, потом хлопали в ладоши и одобрительно кивали:«Да, очень музыкальный мальчик».

В седьмом классе он сжег скрипку. Это была тонкая, заранеепродуманная операция. В кладовке нашел бутыль с керосином, замотал горлышко сненадежной пробкой полиэтиленовым мешком, затянул аптечной резинкой, потом ещезавернул в газету. Главное, чтобы из его сумки впоследствии не вонялокеросином. У матери был великолепный нюх.

Вместе с керосином он положил в сумку пластмассовуюпионерскую флягу, до половины заполненную ликером «Шерри», горсть своих любимыхшоколадных конфет «Стратосфера», сигареты, спички. Музыкальная школа находиласьв трех троллейбусных остановках. Он ехал и бормотал себе под нос песню «Битлз».Он уже был счастлив, хотя ничего еще не произошло. На занятиях он игралвдохновенно и точно, как никогда прежде, и учительница ничего не понимала, дажеспросила: почему же раньше у него так не получалось?

Домой он отправился пешком. Шел мелкий дождь, вечер былтихий, теплый. Свернув в пустой переулок, Олег перелез через забор и оказалсяна заброшенной стройке.