— Я не хочу делать аборт, — сказала она спокойно. — По своимсобственным причинам.

— Что это за причины?

— Ребенок — это часть меня, — сказала она, слегка поднявподбородок.

— Ты откажешься от него, Фрэнни?

— Я не знаю.

— Но ты хочешь этого?

— Нет, я хочу оставить его с собой.

Он молчал. Ей показалось, что она чувствует его неодобрение.

— Ты думаешь о моем образовании, так? — спросила она.

— Нет, — сказал он, поднимаясь. Он потер руками поясницу искорчил довольную гримасу, когда затрещал его позвоночник. — Я думаю о том, чтомы с тобой уже достаточно поговорили. И что пока тебе не стоит приниматьокончательное решение.

— Мама вернулась, — сказала она.

Он повернулся, чтобы проследить ее взгляд. Машина завернулана подъездную дорожку, хромированные поверхности засверкали в свете заходящегосолнца. Карла заметила их, посигналила и весело махнула рукой.

— Я должна сказать ей.

— Да, но подожди денек-другой, Фрэнни.

— Ладно.

Она помогла ему собрать садовые инструменты, и они вместенаправились к машине.

В мягком свете, который озаряет землю сразу же после заходасолнца, но до настоящей темноты, и который киношники называют «режимом». ВикПалфри на короткое время вернулся в сознание.

— Я умираю, — подумал он, и слова странно залязгали у него вмозгу, убеждая его в том, что он произнес их в слух, хотя на самом деле этобыло не так.

Вокруг его шеи был повязан нагрудник, покрытый сгусткамислизи. Голова его болела. Странные мысли плясали у него в мозгу. Он знал, чтобыл в бреду… и скоро вернется в прежнее состояние. Он был болен, ивыздоровления не предвиделось: это была лишь краткая передышка.

Он поднес руку ко лбу и отдернул ее, как от печки. Весьраскаленный, и к тому же напичкан трубками. Две чистеньких пластиковых трубочкивыходили из ноздрей. Еще одна змеилась из-под больничной простыни к бутыли наполу, и он мог точно сказать, к чему присоединен другой ее конец. Двекапельницы были закреплены в штативе, их трубки соединялись в одну, а та в своюочередь впивалась в его руку чуть пониже локтя.

На мой взгляд, этого вполне достаточно, — подумал он. Но нанем были и провода. Они были укреплены у него на черепе, на груди, на левойруке. Один из них, похоже, забрался к нему в пупок. И ко всему прочему он былабсолютно уверен, что какая-то штука сжимает его задницу. Что бы это моглобыть? Радар для определения дерьма?

— Эй!

Он собирался издать громкий, негодующий вопль. Но изо рта унего вырвался еле слышный шепот смертельно больного человека.

«Мама, Джордж завел лошадь в стойло?»

Опять начинается бред. Иррациональная мысль, пронесшаясясквозь сознание как метеор. Долго ему не продержаться. Эта штука убьет его.Мысль о том, что он умрет, бормоча всякую чушь, как выживший из ума старик,наполнило его ужасом.

«Джордж уехал на свидание с Нормой Уиллис. Ты заведешьлошадь сам. Вик, и повесишь ей торбу. Будь хорошим мальчиком».

«Это не моя работа».

«Виктор, ты ведь любишь свою мать».

«Люблю. Но это не значит…»

«Ты должен любить свою маму. У мамы грипп».

«Нет, мама, у тебя не грипп. У тебя туберкулез, и он убьеттебя. В девятнадцать сорок семь. А Джордж умрет ровно через шесть дней послетого, как попадет в Корею. Этого времени как раз хватит на одно письмо, а потом— бах-бах-бах».

«Вик, ты поможешь мне и заведешь эту лошадь сейчас, и этомое последнее слово».

— Это у меня грипп, а не у нее, — прошептал он, вновьвыныривая на поверхность.

Он смотрел на дверь и думал о том, что даже для госпиталяона выглядит чертовски забавно. У нее были закругленные углы, по краям которыхшли заклепки, а нижний косяк поднимался над кафельным полом дюймов на шесть.

Даже такой плотник, как Вик Палфри мог бы (дай мне комиксы,Вик, ты уже насмотрелся вдоволь) (Мама, он отнял у меня комиксы! Отдай назад!Отдааай, говорю тебе) соорудить дверь и получше. Да она ведь (стальная)…

Мысль вонзилась ему гвоздем в мозг, и он попыталсяприподняться, чтобы разглядеть дверь получше. Ну да, так и есть. Именно так иесть. Стальная дверь. Зачем это в госпитале нужна стальная дверь? Почему егоздесь заперли? Что случилось? Действительно ли он смертельно болен? Не пора лиему подумать о том, как он предстанет перед Господом? Господи, что случилось?Он безуспешно попытался проникнуть сквозь серый туман, но лишь голосадоносились до него, очень далеко, голоса, обладателей которых он не могвспомнить.

«А я вам говорю, что… им просто надо сказать… на хрен этуинфляцию-мудацию…»

«Лучше отключить колонки, Хэп.» (Хэп? Билл Хэпском? Кто этотакой? Я знаю это имя)

«Твою мать…»

«Абсолютно мертвы…»

«Дай мне руку, и я вытащу тебя отсюда…»

«Дай мне комиксы, Вик, ты уже…»

В комнате Вика зажегся свет. При свете он увидел два рядалиц, напряженно наблюдавших за ним сквозь двойное стекло, и вскрикнул, сперваподумав, что это те самые люди, которые ведут разговоры у него в мозгу. Один изних, в белом докторском халате, делал энергичные знаки кому-то, кто оставалсяза пределами поля зрения Вика, но Вик уже преодолел свой страх. Он был слишкомслаб, чтобы долго оставаться испуганным. Но внезапное потрясение расчистилочасть завалов в его мозгу, и он понял, где находится. Атланта. Атланта, штат Джорджия.Они приехали и забрали его — его и Хэпа, и Норма, и жену Норма, и детей Норма.Они забрали Хэнка Кармайкла. Стью Редмана. И одному Богу известно, сколько ещелюдей они увезли с собой. Вик был напуган и негодовал. Конечно, у него обычныйнасморк, конечно, он чихает, но уж наверняка у него нет холеры или какой-нибудьдругой заразы, которая была у бедняги Кэмпиона и его семьи. Он вспомнил, какНорм Брюетт споткнулся, поднимаясь на самолет, и ему пришлось оказать помощь.Жена его была напугана и плакала, и маленький Бобби Брюетт тоже плакал — плакали кашлял. Скрежещущий, крупозный кашель. Самолет поджидал их на небольшойвзлетной полосе за пределами Брейнтри, но чтобы выбраться из Арнетта, импришлось проехать дорожный пост на шоссе № 93, и люди там натягивали колючуюпроволоку… натягивали колючую проволоку прямо в пустыне…