— Руки леди выдают ее привычки, — с легкой насмешкойпроизнесла Фрэн и фыркнула. Питер попытался неодобрительно нахмуриться, но неособо преуспел в этом.

Она опустилась на соседней грядке и принялась полоть. Вокругчирикали воробьи, а с шоссе № 1, меньше чем в одном квартале отсюда, доносилсяпостоянный гул движения. Он, конечно, еще не достиг той силы, которуюприобретет в июле, когда почти ежедневно между ними и Киттери происходит катастрофа,но с каждым днем он усиливался.

Питер рассказал ей о том, как прошел день, и она задавалаему нужные вопросы и кивала в нужных местах. Погруженный в работу, он не видел,как она кивала, но краешком глаза замечал, как кивает ее тень. Он работал слесаремна большой сэнфордской фирме по производству автомобильных запчастей, самойкрупной к северу от Бостона. Ему было шестьдесят четыре года, и скоро долженбыл пойти последний год его работы перед уходом на пенсию.

Питер Голдсмит был недоволен службой социальногообеспечения. Он никогда не доверял ей, даже раньше, когда система еще не началатрещать под ударами экономического спада, инфляции и безработицы. Не так ужмного демократов было в Мэне в тридцатых и сороковых, — сказал он дочери. Но еедедушка был демократом и уж точно сделал демократа из ее отца. В лучшие дниОганквита это превратило их в своего рода парий. Но у его отца была однапоговорка, которую он повторял с упорством, столь же несгибаемым, как иреспубликанская философия Мэна: Не доверяй сильным мира сего, ибо и сами они, иих правительства вздрючат тебя, и так будет до скончания века.

Фрэнни засмеялась. Ей нравилось, когда отец разговаривал сней так.

Ты должен доверять самому себе, — продолжал он, — и пустьсильные мира сего катятся своей дорогой вместе с теми людьми, которые ихвыбрали. В большинстве случаев эта дорога не слишком хороша, но все обстоитнормально: они стоят друг друга.

Он продолжал говорить о том, о сем, и его голос звучалприятно и успокаивающе. Тени их удлинились и двигались по грядкам вперед них.Все это приносило ей облегчение. Она пришла сюда сказать нечто, но с раннегодетства она часто приходила сказать и оставалась, чтобы слушать. Ей не было сним скучно. Насколько она знала, никому не было с ним скучно, разве что еематери. Он был прирожденным рассказчиком.

Она осознала, что он перестал говорить. Он сидел на камне вконце своей грядки, набивал трубку и смотрел на нее.

— Что у тебя на уме, Фрэнни?

Мгновение она смотрела на него неуверенно, не зная, какначать. Она пришла, чтобы сказать ему, но теперь не была уверена, что сможетсделать это. Молчание повисло между ними, разрастаясь все больше и больше, инаконец расширилось до размеров пропасти, которую она не могла больше выносить.Она прыгнула.

— Я беременна.

Он перестал набивать трубку и просто посмотрел на нее.

— Беременна, — повторил он так, словно никогда не слышалэтого слова раньше. Потом он сказал: — Ну, Фрэнни… это шутка? Или такая игра?

— Нет, папочка.

— Подойди-ка ко мне и сядь рядом.

Она послушно повиновалась.

— Это точно? — спросил он ее.

— Точно, — сказала она, а потом — в этом не было и следанаигранности, она просто ничего не могла с собой поделать — она громкоразрыдалась. Он обнял ее одной рукой. Когда слезы понемногу начали иссякать,она задала вопрос, который беспокоил ее больше всего.

— Папочка, ты по-прежнему любишь меня?

— Что? — Он посмотрел на нее удивленно. — Ну да, япо-прежнему очень люблю тебя.

Она снова разрыдалась, но на этот раз он предоставил еесамой себе, а сам принялся раскуривать трубку.

— Ты расстроен? — спросила она.

— Я не знаю. У меня никогда раньше не было беременнойдочери, и я толком еще не уверен в том, как это следует воспринимать. Это тотсамый Джесс?

Она кивнула.

— Ты сказала ему?

Она снова кивнула.

— Ну и что он говорит?

— Он говорит, что женится на мне. Или заплатит за аборт.

— Женитьба или аборт, — сказал Питер Голдсмит и затянулсятрубкой. — Малый не промах.

Она посмотрела на свои руки. Грязь забилась в небольшиеморщинки на костяшках и под ногти. «Руки леди выдают ее привычки, — услышалаона внутри себя голос своей матери. — Мне придется выйти из церковной общины.Беременная дочь. Руки леди…»

Ее отец сказал:

— Я не хотел бы совать нос не в свое дело, но все-таки он…или ты… вы соблюдали какие-нибудь предосторожности?

— Я приняла противозачаточную таблетку, — сказала она. — Ноона не подействовала.

— Ну тогда здесь нет ничьей вины, разве что ваша общая, —сказал он. — И я не могу обвинять тебя в чем-нибудь, Фрэнни. В шестьдесятчетыре забываешь, что такое двадцать один. Так что оставим разговоры о вине.

Она почувствовала огромное облегчение. Ощущение былонемножко похоже на обморок.

— Твоя мама найдет, что сказать тебе о вине, и я неостановлю ее, но я не буду с ней заодно. Ты понимаешь это?

Она кивнула. Ее отец больше уже не пытался возражать матери.Только не вслух. Все дело было в ее язвительности. Он однажды сказал Фрэнни,что когда ей перечат, то ситуация иногда выходит из-под контроля. А когдаситуация выходит из-под контроля, то она может сказать такое, что зарежетчеловека без ножа, а пожалеет она об этом только тогда, когда будет уже слишкомпоздно залечивать рану. Фрэнни подумала, что, вероятно, много лет назад передее отцом стоял выбор: продолжать сопротивление, что неминуемо приведет кразводу, или сдаться. Он предпочел второе — но на своих собственных условиях.

Она спросила спокойно:

— Ты уверен, что в этой ситуации ты сможешь остаться встороне, папочка?

— Ты просишь меня занять твою сторону?

— Я не знаю.

— Что ты собираешься со всем этим делать?

— С мамой?

— Нет. С собой, Фрэнни.

— Я не знаю.

— Выйдешь за него? Вдвоем можно жить на те деньги, что и водиночку. Так говорят, во всяком случае.

— Не думаю, что смогу сделать это. Мне кажется, я разлюбилаего, если вообще любила когда-нибудь.

— Ребенок? — Трубка его хорошо раскурилась, и в летнемвоздухе разлился сладкий запах дыма. В саду сгустились тени и загудели сверчки.