огненной массой. Он бы поджарился, если бы не большой чан с водой поблизости. Такие бочки были расставлены по всему периметру как раз для таких случаев. Бертран прыгнул в чан и потушил огонь, а потом – об этом он позднее не мог вспоминать без смеха – едва выбрался оттуда из-за тяжести доспехов и собственной усталости.

Как смешно было бы утонуть в разгар огненной бури, подумал он.

Его руки выглядели так, будто он оставил их на ночь на вертеле над очагом. Кожа почернела и обуглилась, локти потрескались, ссадины кровоточили. Он с трудом шевелил руками. Больше всего Бертрана беспокоило то, что он не мог как следует воспользоваться мечом. Стиснув зубы, он заставлял себя сгибать и разгибать руки в локтях, так как знал, что в противном случае суставы окостенеют. Бертран слышал, как трещит и лопается кожа. Он кричал, но продолжал упражнения.

Он провел в аду уже десять дней. И знал, что сможет пробыть здесь еще столько же, если немного отдохнет. От усталости мозг работал медленно, словно пребывая в тумане. Весь день пушки палили без остановки, выплевывая огромные гранитные ядра, с оглушительным грохотом ударяющиеся в стены внутри форта и разбивающиеся на смертоносные осколки, уносящие жизни тех, в кого они попадали. По ночам пушки обычно стихали, но и тогда об отдыхе не могло быть и речи. Убитых надо было похоронить, раненым оказать помощь или переправить их на лодках в форт Сант-Анджело. А еще приходилось отражать ночные рейды. После всего этого каждая оставшаяся унция сил уходила на то, чтобы ставить камни один на другой, возводить укрепления, которые назавтра разрушат.

Каждое утро на рассвете Бертран вглядывался в горизонт поверх стен, которые за сутки успевали стать еще ниже, уверенный в том, что увидит спешащий на помощь флот вице-короля Сицилии. Несмотря на пессимистический настрой Кристиана, Бертран ни на секунду не верил в то, что европейские монархи-христиане бросят их на произвол судьбы. Ведь если бы они это сделали, их шеи следующими ощутили бы ятаган на себе. Разумеется, они понимали, что сейчас самое время и место навсегда прогнать безбожников из этой части моря. В своем состоянии, близком к горячечному бреду, Бертран наставлял короля Филиппа и бранил мальчишку короля Карла, окровавленными руками водружая камень на камень.

Осматривая разруху вокруг себя, Бертран, как и любой другой на его месте, поражался тому, что форт Сант-Эльмо все еще держится. Практически все защитники были ранены. Пекарня разрушена, поэтому еды почти не было, если не считать свежих запасов, которые великий магистр переправлял на лодках, что теперь было возможно только по ночам, да и то сопряжено с огромными рисками. Хуже грохота был только запах: рвотные массы, горелые волосы и жир, а над всем этим вонь от гниющих под палящим солнцем тел.

Бог мой, думал он, вот это был бой! Раньше Бертран сталкивался с янычарами в море, в сражениях галер, но на суше – никогда. Хотя они нападали сотнями, янычары оставались людьми. Они умирали, как любой другой человек, только более жестокой смертью. Но были и другие, внушающие тревогу воины – айялары. Иногда первыми нападали они, целой ордой. В отличие от янычар, которые вели бой с умом и не растрачивали себя на бесполезные атаки, айялары были фанатиками, желающими задавить врага собственными телами и молящимися о сладкой смерти как об избавлении, открывающем ворота в рай. Они курили гашиш и не знали страха. Они напоминали Бертрану мотыльков, кружащихся над свечой, танцующих и бьющих крыльями, тянущихся к ужасной смерти.

В разгар битвы Бертран ощущал похожую чистоту духа и близость к Богу. Подобные чувства он редко испытывал в обычной жизни, в минуты, когда лишь отчасти соблюдал обеты ордена. Участвуя в обороне форта Сант-Эльмо, Бертран чувствовал умиротворение. Он был уверен, что правда на стороне ордена, и был готов умереть за эту правду. А потому знал, что не умрет. Он не погибнет в ходе осады, хотя любому итальянскому, испанскому или немецкому рыцарю он бы признался, что в трудные времена оборона такого форта – совсем не то, о чем стоит мечтать. Ему не хватало Кристиана. Он ловил себя на том, что часто мысленно беседует с другом, шутит и смеется с ним вместе, словно тот рядом с Бертраном точит лезвие меча, чистит аркебузу, вытирает пот со лба, тренирует обожженные руки и ждет следующей атаки.

Как-то ночью Бертран услышал, как турок зовет из оврага между захваченным равелином и фортом.

– Рыцари Святого Иоанна! – кричал мужчина по-итальянски. – Солдаты Испании и Генуи! Отважные мальтийцы! Господин Мустафа-паша передает приветствие защитникам форта Сант-Эльмо! Вы достойно сражаетесь, но ваша песенка спета! Мустафа-паша клянется бородой пророка и могилами своих предков! Любой, кто покинет форт этой ночью, сможет беспрепятственно уйти. Милостивый Сулейман точно так же отпустил защитников Родоса.

Турок начал повторять предложение. После удачного выстрела Бертрана голос турка затих в темноте.

Следующий день принес с собой внезапные атаки вперемешку с самыми ожесточенными за все время обстрелами. Пушки, расставленные турками на мысе Тинье после прибытия Тургута, были уничтожены в ходе дерзкого рейда кавалерии из Мдины под командованием маршала Копье. Однако турки быстро подвезли новые пушки. Оружия у них оказалось в изобилии, как и воинов-айялар. Железные и гранитные ядра летели снова и снова, вздымая гигантские облака желтой пыли. В результате от стены откалывались целые куски, которые падали прямо на людей.

Каждую ночь защитники старались воспользоваться затишьем, чтобы подготовиться к рассвету. За долгие века тактика ведения осады мало изменилась, разве что появились новые виды оружия. Заряженные аркебузы лежали на земле рядом с ящиками пороха. Пушки были набиты картечью, их дула направлены на те бреши в стене, откуда ожидалось наибольшее число атакующих. У каждого рыцаря была дубинка, боевой топор, меч и щит, но до сих пор все решало огнестрельное оружие.

Вдоль остатков стен были расставлены горшки с зажигательной смесью. Ряды огненных обручей тоже всегда должны были находиться под рукой. Это новое изобретение – промасленные деревянные обручи, плотно обмотанные кусочками хлопковой и шерстяной ткани, – уже показало свою исключительную эффективность. Такие обручи обмакивали в смесь из черного перца, селитры и топленого жира, затем – этот шаг Бертран, разумеется, никогда не пропускал – смачивали в бренди. И так много раз, пока каждый обруч не достигал толщины человеческой шеи и мог гореть долго, раскаляясь добела. Такие обручи поджигали и огромными щипцами бросали в надвигающуюся шелковую орду.

Рядом с защитниками лежали наготове огневые трубы, а позади них – груды горшков с зажигательной смесью. Липкую горючую смесь поджигали запалом замедленного действия и бросали горшок во врага. При падении горшок разбивался, распространяя повсюду огонь. Смесь липла ко всему, чего касалась. Фитили все время тлели рядом с зажигательными боеприпасами. На поле боя турки были опасной, устрашающей силой, как любые другие воины, но здесь при атаке они оказывались очень уязвимыми перед такого рода оружием. С его помощью один человек мог убить бесчисленное количество врагов. Но проблема форта Сант-Эльмо – и Бертран прекрасно это осознавал – заключалась в том, что людей тут оставалось все меньше.

Всю ночь стены атаковал враг, отражая своим оружием огонь защитников форта. Где-то на Шиберрасе звучный голос затянул какие-то гимны на турецком. Вся армия у подножия холма отвечала ему в унисон, их ясные голоса наполнили ночь. Снова одинокий голос и ответ тысяч голосов. Звуки барабанов, лютней и труб. Люди громко молились на холме и тихо – внутри форта.

Ближе к рассвету было совершено несколько стремительных рейдов с целью обнаружения слабых мест и убитых дозорных. Каждый рейд был отражен. Рыцари предприняли вылазку и подожгли секцию моста через овраг, который турки начали строить от равелина.

Еще под покровом ночи бóльшая часть турецкого флота заняла позиции у мыса Шиберраса и высадила тысячи отрядов, прибывших для штурма. Среди солдат то и дело попадались присевшие на одно колено аркебузиры, готовые в любую секунду выстрелить.

Над горизонтом показалось солнце. Пропела труба, и штурм начался.