– В Сикарузы! – вскричал штабс-капитан, как бы ничего еще непонимая.

– Сиракузы – это в Сицилии, – отрезал вдруг громко Коля, дляпояснения. Доктор поглядел на него.

– В Сицилию! Батюшка, ваше превосходительство, – потерялсяштабс-капитан, – да ведь вы видели! – обвел он обеими руками кругом, указываяна свою обстановку, – а маменька-то, а семейство-то?

– Н-нет, семейство не в Сицилию, а семейство ваше на Кавказ,раннею весной… дочь вашу на Кавказ, а супругу… продержав курс вод тоже наКав-ка-зе ввиду ее ревматизмов… немедленно после того на-пра-вить в Париж, влечебницу доктора пси-хиатра Ле-пель-летье, я бы мог вам дать к нему записку, итогда… могло бы, может быть, произойти…

– Доктор, доктор! Да ведь вы видите! – размахнул вдруг опятьруками штабс-капитан, указывая в отчаянии на голые бревенчатые стены сеней.

– А, это уж не мое дело, – усмехнулся доктор, – я лишьсказал то, что могла сказать на-у-ка на ваш вопрос о последних средствах, а остальное…к сожалению моему…

– Не беспокойтесь, лекарь, моя собака вас не укусит, –громко отрезал Коля, заметив несколько беспокойный взгляд доктора на Перезвона,ставшего на пороге. Гневная нотка прозвенела в голосе Коли. Слово же «лекарь»,вместо доктор, он сказал нарочно и, как сам объявил потом, «для оскорблениясказал».

– Что та-ко-е? – вскинул головой доктор, удивленноуставившись на Колю. – Ка-кой это? – обратился он вдруг к Алеше, будтоспрашивая у того отчета.

– Это хозяин Перезвона, лекарь, не беспокойтесь о моейличности, – отчеканил опять Коля.

– Звон? – переговорил доктор, не поняв, что такое Перезвон.

– Да не знает, где он. Прощайте, лекарь, увидимся вСиракузах.

– Кто эт-то? Кто, кто? – вдруг закипятился ужасно доктор.

– Это здешний школьник, доктор, он шалун, не обращайтевнимания, – нахмурившись и скороговоркой проговорил Алеша. – Коля, молчите! –крикнул он Красоткину. – Не надо обращать внимания, доктор, – повторил он уженесколько нетерпеливее.

– Выс-сечь, выс-сечь надо, выс-сечь! – затопал было ногамислишком уже почему-то взбесившийся доктор.

– А знаете, лекарь, ведь Перезвон-то у меня пожалуй что икусается! – проговорил Коля задрожавшим голоском, побледнев и сверкнув глазами.– Иси, Перезвон!

– Коля, если вы скажете еще одно только слово, то я с вамиразорву навеки! – властно крикнул Алеша.

– Лекарь, есть только одно существо в целом мире, котороеможет приказывать Николаю Красоткину, это вот этот человек, – Коля указал наАлешу, – ему повинуюсь, прощайте!

Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел вкомнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы встолбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громкоповторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился егоподсаживать. Алеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постелькиИлюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился иштабс-капитан.

– Папа, папа, поди сюда… мы… – пролепетал было Илюша вчрезвычайном возбуждении, но, видимо не в силах продолжать, вдруг бросил своиобе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, иКолю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитанвдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы иподбородок.

– Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа! – горько простоналИлюша.

– Илюшечка… голубчик… доктор сказал… будешь здоров… будемсчастливы… доктор… – заговорил было штабс-капитан.

– Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про менясказал… Я ведь видел! – воскликнул Илюша и опять крепко, изо всей силы прижалих обоих к себе, спрятав на плече у папы свое лицо.

– Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты хорошегомальчика, другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей илюби его вместо меня…

– Молчи, старик, выздоровеешь! – точно осердившись, крикнулвдруг Красоткин.

– А меня, папа, меня не забывай никогда, – продолжал Илюша,– ходи ко мне на могилку… да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большогокамня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным,вечером… И Перезвон… А я буду вас ждать… Папа, папа!

Его голос пресекся, все трое стояли обнявшись и уже молчали.Плакала тихо на своем кресле и Ниночка, и вдруг, увидав всех плачущими,залилась слезами и мамаша.

– Илюшечка! Илюшечка! – восклицала она.

Красоткин вдруг высвободился из объятий Илюши.

– Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, – проговорил онскороговоркой. – Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться…Но после обеда я тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько теберасскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потомучто он без меня выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!

И он выбежал в сени. Ему не хотелось расплакаться, но всенях он таки заплакал. В этом состоянии нашел его Алеша.

– Коля, вы должны непременно сдержать слово и прийти, а тоон будет в страшном горе, – настойчиво проговорил Алеша.

– Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, –плача и уже не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля. В эту минуту вдругсловно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицоего было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми ивскинул вверх обе руки.

– Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! –прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами. – Аще забуду тебе, Иерусалиме, даприльпнет…

Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилиипред деревянною лавкой на колени. Стиснув обоими кулаками свою голову, он началрыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы неуслышали его взвизгов в избе. Коля выскочил на улицу.

– Прощайте, Карамазов! Сами-то придете? – резко и сердитокрикнул он Алеше.

– Вечером непременно буду.

– Что он это такое про Иерусалим… Это что еще такое?

– Это из Библии: «Аще забуду тебе, Иерусалиме», то есть еслизабуду все, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то дапоразит…

– Понимаю, довольно! Сами-то приходите! Иси, Перезвон! –совсем уже свирепо прокричал он собаке и большими, скорыми шагами зашагалдомой.

Алеша направился к Соборной площади, в дом купчихиМорозовой, к Грушеньке. Та еще рано утром присылала к нему Феню с настоятельноюпросьбой зайти к ней. Опросив Феню, Алеша узнал, что барыня в какой-то большойи особливой тревоге еще со вчерашнего дня. Во все эти два месяца после арестаМити Алеша часто захаживал в дом Морозовой и по собственному побуждению, и попоручениям Мити. Дня три после ареста Мити Грушенька сильно заболела и хворалачуть не пять недель. Одну неделю из этих пяти пролежала без памяти. Она сильноизменилась в лице, похудела и пожелтела, хотя вот уже почти две недели какмогла выходить со двора. Но, на взгляд Алеши, лицо ее стало как бы ещепривлекательнее, и он любил, входя к ней, встречать ее взгляд. Что-то как быукрепилось в ее взгляде твердое и осмысленное. Сказывался некоторый переворотдуховный, являлась какая-то неизменная, смиренная, но благая и бесповоротнаярешимость. Между бровями на лбу появилась небольшая вертикальная морщинка,придававшая милому лицу ее вид сосредоточенной в себе задумчивости, почти дажесуровой на первый взгляд. Прежней, например, ветрености не осталось и следа.Странно было для Алеши и то, что, несмотря на все несчастие, постигшее беднуюженщину, невесту жениха, арестованного по страшному преступлению, почти в тотсамый миг, когда она стала его невестой, несмотря потом на болезнь и наугрожающее впереди почти неминуемое решение суда, Грушенька все-таки непотеряла прежней своей молодой веселости. В гордых прежде глазах ее засиялатеперь какая-то тихость, хотя… хотя, впрочем, глаза эти изредка опять-такипламенели некоторым зловещим огоньком, когда ее посещала одна прежняя забота,не только не заглохнувшая, но даже и увеличившаяся в ее сердце. Предмет этойзаботы был все тот же: Катерина Ивановна, о которой Грушенька, когда еще лежалабольная, поминала даже в бреду. Алеша понимал, что она страшно ревнует к нейМитю, арестанта Митю, несмотря на то, что Катерина Ивановна ни разу не посетилатого в заключении, хотя бы и могла это сделать когда угодно. Все это обратилосьдля Алеши в некоторую трудную задачу, ибо Грушенька только одному ему доверяласвое сердце и беспрерывно просила у него советов; он же иногда совсем ничего нев силах был ей сказать.