– Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку,когда к Мите шла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, – началаопять Грушенька, суетливо и торопясь, – смеюсь я это и рассказываю Мите-то:представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни мне вздумал петь,думает, что я расчувствуюсь и за него пойду. А Митя-то как вскочит сругательствами… Так вот нет же, пошлю панам пирогов! Феня, что они там девчонкуэту прислали? Вот, отдай ей три рубля да с десяток пирожков в бумагу им увернии вели снести, а ты, Алеша, непременно расскажи Мите, что я им пирогов послала.

– Ни за что не расскажу, – проговорил, улыбнувшись, Алеша.

– Эх, ты думаешь, что он мучается; ведь он это нарочноприревновал, а ему самому все равно, – горько проговорила Грушенька.

– Как так нарочно? – спросил Алеша.

– Глупый ты, Алешенька, вот что, ничего ты тут не понимаешьпри всем уме, вот что. Мне не то обидно, что он меня, такую, приревновал, а тостало бы мне обидно, коли бы вовсе не ревновал. Я такова. Я за ревность необижусь, у меня у самой сердце жестокое, я сама приревную. Только мне тообидно, что он меня вовсе не любит и теперь нарочно приревновал, вот что.Слепая я, что ли, не вижу? Он мне об той, об Катьке, вдруг сейчас и говорит:такая-де она и сякая, доктора из Москвы на суд для меня выписала, чтобы спастименя, выписала, адвоката самого первого, самого ученого тоже выписала. Значит,ее любит, коли мне в глаза начал хвалить, бесстыжие его глаза! Предо мной самвиноват, так вот ко мне и привязался, чтобы меня прежде себя виноватой сделатьда на меня на одну и свалить: «ты, дескать, прежде меня с поляком была, так вотмне с Катькой и позволительно это стало». Вот оно что! На меня на одну всю винусвалить хочет. Нарочно он привязался, нарочно, говорю тебе, только я…

Грушенька не договорила, что она сделает, закрыла глазаплатком и ужасно разрыдалась.

– Он Катерину Ивановну не любит, – сказал твердо Алеша.

– Ну, любит не любит, это я сама скоро узнаю, – с грозноюноткой в голосе проговорила Грушенька, отнимая от глаз платок. Лицо ееисказилось. Алеша с горестью увидел, как вдруг из кроткого и тихо-веселого лицоее стало угрюмым и злым.

– Об этих глупостях полно! – отрезала она вдруг, – не затемвовсе я и звала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведьчто меня мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том недумает, никому-то до этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом?Завтра ведь судят! Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей,лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него незаступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?

– Его строго опрашивали, – заметил Алеша задумчиво, – но всезаключили, что не он. Теперь он очень больной лежит. С тех пор болен, с тойпадучей. В самом деле болен, – прибавил Алеша.

– Господи, да сходил бы ты к этому адвокату сам и рассказалбы дело с глазу на глаз. Ведь из Петербурга за три тысячи, говорят, выписали.

– Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и КатеринаИвановна, а доктора из Москвы выписала за две тысячи уж она сама. АдвокатФетюкович больше бы взял, да дело это получило огласку по всей России, во всехгазетах и журналах о нем говорят, Фетюкович и согласился больше для славыприехать, потому что слишком уж знаменитое дело стало. Я его вчера видел.

– Ну и что ж? Говорил ему? – вскинулась торопливо Грушенька.

– Он выслушал и ничего не сказал. Сказал, что у него ужесоставилось определенное мнение. Но обещал мои слова взять в соображение.

– Как это в соображение! Ах они мошенники! Погубят они его!Ну, а доктора-то, доктора зачем та выписала?

– Как эксперта. Хотят вывести, что брат сумасшедший и убил впомешательстве, себя не помня, – тихо улыбнулся Алеша, – только брат несогласится на это.

– Ах, да ведь это правда, если б он убил! – воскликнулаГрушенька. – Помешанный он был тогда, совсем помешанный, и это я, я, подлая, втом виновата! Только ведь он же не убил, не убил! И все-то на него, что онубил, весь город. Даже Феня и та так показала, что выходит, будто он убил. А влавке-то, а этот чиновник, а прежде в трактире слышали! Все, все против него,так и галдят.

– Да, показания ужасно умножились, – угрюмо заметил Алеша.

– А Григорий-то, Григорий-то Васильич, ведь стоит на своем,что дверь была отперта, ломит на своем, что видел, не собьешь его, я к немубегала, сама с ним говорила. Ругается еще!

– Да, это, может быть, самое сильное показание против брата,– проговорил Алеша.

– А про то, что Митя помешанный, так он и теперь точнотаков, – с каким-то особенно озабоченным и таинственным видом начала вдругГрушенька. – Знаешь, Алешенька, давно я хотела тебе про это сказать: хожу кнему каждый день и просто дивлюсь. Скажи ты мне, как ты думаешь: об чем это онтеперь начал все говорить? Заговорит, заговорит – ничего понимать не могу,думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал онмне вдруг говорить про дитё, то есть про дитятю какого-то, «зачем, дескать,бедно дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, по мне надов Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое дитё – ничегошеньки не поняла.Только расплакалась, как он говорил, потому очень уж он хорошо это говорил, самплачет, и я заплакала, он меня вдруг и поцеловал и рукой перекрестил. Что этотакое, Алеша, расскажи ты мне, какое это «дитё»?

– Это к нему Ракитин почему-то повадился ходить, – улыбнулсяАлеша, – впрочем… это не от Ракитина. Я у него вчера не был, сегодня буду.

– Нет, это не Ракитка, это его брат Иван Федорович смущает,это он к нему ходит, вот что… – проговорила Грушенька и вдруг как бы осеклась.Алеша уставился на нее как пораженный.

– Как ходит? Да разве он ходил к нему? Митя мне сам говорил,что Иван ни разу не приходил.

– Ну… ну, вот я какая! Проболталась! – воскликнула Грушенькав смущении, вся вдруг зарумянившись. – Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль ужпроболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только чтоон тогда приехал – тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я еще и слечьне успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебесказывать, отнюдь не велел, да и никому не велел сказывать, потаенно приходил.

Алеша сидел в глубокой задумчивости и что-то соображал.Известие видимо его поразило.

– Брат Иван об Митином деле со мной не говорит, – проговорилон медленно, – да и вообще со мною он во все эти два месяца очень мало говорил,а когда я приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что я пришел, так что ятри недели к нему уже не хожу. Гм… Если он был неделю назад, то… за эту неделюв Мите действительно произошла какая-то перемена…