– Перемена, перемена! – быстро подхватила Грушенька. – У нихсекрет, у них был секрет! Митя мне сам сказал, что секрет, и, знаешь, такойсекрет, что Митя и успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он итеперь веселый, только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да по комнатешагать, а вот этим правым пальцем себе тут на виске волосы теребить, то уж я изнаю, что у него что-то беспокойное на душе… я уж знаю!.. А то был веселый; даи сегодня веселый!

– А ты сказала: раздражен?

– Да он и раздражен, да веселый. Он и всё раздражен, да наминутку, а там веселый, а потом вдруг опять раздражен. И знаешь, Алеша, все яна него дивлюсь: впереди такой страх, а он даже иной раз таким пустякамхохочет, точно сам-то дитя.

– И это правда, что он мне не велел говорить про Ивана? Таки сказал: не говори?

– Так и сказал: не говори. Тебя-то он, главное, и боится,Митя-то. Потому тут секрет, сам сказал, что секрет… Алеша, голубчик, сходи,выведай: какой это такой у них секрет, да и приди мне сказать, – вскинулась ивзмолилась вдруг Грушенька, – пореши ты меня, бедную, чтоб уж знала я моюучасть проклятую! С тем и звала тебя.

– Ты думаешь, что это про тебя что-нибудь? Так ведь тогда быон не сказал при тебе про секрет.

– Не знаю. Может, мне-то он и хочет сказать, да не смеет.Предупреждает. Секрет, дескать, есть, а какой секрет – не сказал.

– Ты сама-то что же думаешь?

– А что думаю? Конец мне пришел, вот что думаю. Конец мнеони все трое приготовили, потому что тут Катька. Все это Катька, от нее и идет.«Такая она и сякая», значит, это я не такая. Это он вперед говорит, вперед меняпредупреждает. Бросить он меня замыслил, вот и весь тут секрет! Втроем это ипридумали – Митька, Катька да Иван Федорович. Алеша, хотела я тебя спроситьдавно: неделю назад он мне вдруг и открывает, что Иван влюблен в Катьку, потомучто часто к той ходит. Правду он это мне сказал или нет? Говори по совести,режь меня.

– Я тебе не солгу. Иван в Катерину Ивановну не влюблен, такя думаю.

– Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вотчто! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак,ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, яж ему! «Ты, говорит, веришь, что я убил», – это мне-то он говорит, мне-то, этоменя-то он тем попрекнул! Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от меняна суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!

И опять она горько заплакала.

– Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, – сказал,вставая с места, Алеша, – первое то, что он тебя любит, любит более всех насвете, и одну тебя, в этом ты мне верь. Я знаю. Уж я знаю. Второе то скажутебе, что я секрета выпытывать от него не хочу, а если сам мне скажет сегодня,то прямо скажу ему, что тебе обещался сказать. Тогда приду к тебе сегодня же искажу. Только… кажется мне… нет тут Катерины Ивановны и в помине, а это продругое про что-нибудь этот секрет. И это наверно так. И не похоже совсем, чтобыпро Катерину Ивановну, так мне сдается. А пока прощай!

Алеша пожал ей руку. Грушенька все еще плакала. Он видел,что она его утешениям очень мало поверила, но и то уж было ей хорошо, что хотьгоре сорвала, высказалась. Жалко ему было оставлять ее в таком состоянии, но онспешил. Предстояло ему еще много дела.

Первое из этих дел было в доме госпожи Хохлаковой, и онпоспешил туда, чтобы покончить там поскорее и не опоздать к Мите. ГоспожаХохлакова уже три недели как прихварывала: у ней отчего-то вспухла нога, и онахоть не лежала в постели, но все равно, днем, в привлекательном, но пристойномдезабилье полулежала у себя в будуаре на кушетке. Алеша как-то раз заметил просебя с невинною усмешкой, что госпожа Хохлакова, несмотря на болезнь свою,стала почти щеголять: явились какие-то наколочки, бантики, распашоночки, и онсмекал, почему это так, хотя и гнал эти мысли как праздные. В последние двамесяца госпожу Хохлакову стал посещать, между прочими ее гостями, молодойчеловек Перхотин. Алеша не заходил уже дня четыре и, войдя в дом, поспешил былопрямо пройти к Лизе, ибо у ней и было его дело, так как Лиза еще вчера прислалак нему девушку с настоятельною просьбой немедленно к ней прийти «по оченьважному обстоятельству», что, по некоторым причинам, заинтересовало Алешу. Нопока девушка ходила к Лизе докладывать, госпожа Хохлакова уже узнала от кого-тоо его прибытии и немедленно прислала попросить его к себе «на одну толькоминутку». Алеша рассудил, что лучше уж удовлетворить сперва просьбу мамаши, ибота будет поминутно посылать к Лизе, пока он будет у той сидеть. ГоспожаХохлакова лежала на кушетке, как-то особенно празднично одетая и видимо вчрезвычайном нервическом возбуждении. Алешу встретила криками восторга.

– Века, века, целые века не видала вас! Целую неделю,помилуйте, ах, впрочем вы были всего четыре дня назад, в среду. Вы к Lise, яуверена, что вы хотели пройти к ней прямо на цыпочках, чтоб я не слыхала.Милый, милый Алексей Федорович, если б вы знали, как она меня беспокоит! Но этопотом. Это хоть и самое главное, но это потом. Милый Алексей Федорович, я вамдоверяю мою Лизу вполне. После смерти старца Зосимы – упокой Господи его душу!(Она перекрестилась.), – после него я смотрю на вас как на схимника, хотя вы ипремило носите ваш новый костюм. Где это вы достали здесь такого портного? Нонет, нет, это не главное, это потом. Простите, что я вас называю иногда Алешей,я старуха, мне все позволено, – кокетливо улыбнулась она, – но это тоже потом.Главное, мне бы не забыть про главное. Пожалуйста, напомните мне сами, чуть язаговорюсь, а вы скажите: «А главное?» Ах, почему я знаю, что теперь главное! Стех пор как Lise взяла у вас назад свое обещание, – свое детское обещание,Алексей Федорович, – выйти за вас замуж, то вы, конечно, поняли, что все этобыла лишь детская игривая фантазия больной девочки, долго просидевшей вкреслах, – слава Богу, она теперь уже ходит. Этот новый доктор, которого Катявыписала из Москвы для этого несчастного вашего брата, которого завтра… Ну чтооб завтрашнем! Я умираю от одной мысли об завтрашнем! Главное же, отлюбопытства… Одним словом, этот доктор вчера был у нас и видел Lise… Я емупятьдесят рублей за визит заплатила. Но это все не то, опять не то… Видите, яуж совсем теперь сбилась. Я тороплюсь. Почему я тороплюсь? Я не знаю. Я ужасноперестаю теперь знать. Для меня все смешалось в какой-то комок. Я боюсь, что вывозьмете и выпрыгнете от меня от скуки, и я вас только и видела. Ах, Боже мой!Что же мы сидим, и во-первых – кофе, Юлия, Глафира, кофе!

Алеша поспешно поблагодарил и объявил, что он сейчас толькопил кофе.

– У кого?

– У Аграфены Александровны.

– Это… это у этой женщины! Ах, это она всех погубила, авпрочем, я не знаю, говорят, она стала святая, хотя и поздно. Лучше бы прежде,когда надо было, а теперь что ж, какая же польза? Молчите, молчите, АлексейФедорович, потому что я столько хочу сказать, что, кажется, так ничего и нескажу. Этот ужасный процесс… я непременно поеду, я готовлюсь, меня внесут вкреслах, и притом я могу сидеть, со мной будут люди, и вы знаете ведь, я всвидетелях. Как я буду говорить, как я буду говорить! Я не знаю, что я будуговорить. Надо ведь присягу принять, ведь так, так?