Озабоченно вступил он в ее квартиру. Она была уже дома; сполчаса как воротилась от Мити, и уже по тому быстрому движению, с которым онавскочила с кресел из-за стола к нему навстречу, он заключил, что ждала она егос большим нетерпением. На столе лежали карты и была сдана игра в дурачки. Накожаном диване с другой стороны стола была постлана постель, и на нейполулежал, в халате и в бумажном колпаке, Максимов, видимо больной иослабевший, хотя и сладко улыбавшийся. Этот бездомный старичок, как воротилсятогда, еще месяца два тому, с Грушенькой из Мокрого, так и остался у ней и приней с тех пор неотлучно. Приехав тогда с ней в дождь и слякоть, он, промокший ииспуганный, сел на диван и уставился на нее молча, с робкою просящею улыбкой.Грушенька, бывшая в страшном горе и уже в начинавшейся лихорадке, почтизабывшая о нем в первые полчаса по приезде за разными хлопотами, – вдруг как-топристально посмотрела на него: он жалко и потерянно хихикнул ей в глаза. Онакликнула Феню и велела дать ему покушать. Весь этот день он просидел на своемместе, почти не шелохнувшись; когда же стемнело и заперли ставни, Феня спросилабарыню:

– Что ж, барыня, разве они ночевать останутся?

– Да, постели ему на диване, – ответила Грушенька.

Опросив его подробнее, Грушенька узнала от него, чтодействительно ему как раз теперь некуда деться совсем и что «господин Калганов,благодетель мой, прямо мне заявили-с, что более меня уж не примут, и пятьрублей подарили». «Ну, Бог с тобой, оставайся уж», – решила в тоске Грушенька,сострадательно ему улыбнувшись. Старика передернуло от ее улыбки, и губы егозадрожали от благодарного плача. Так с тех пор и остался у ней скитающийсяприживальщик. Даже в болезни ее он не ушел из дома. Феня и ее мать, кухаркаГрушеньки, его не прогнали, а продолжали его кормить и стлать ему постель надиване. Впоследствии Грушенька даже привыкла к нему и, приходя от Мити (ккоторому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошеньковыздороветь), чтоб убить тоску, садилась и начинала разговаривать с«Максимушкой» о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем горе.Оказалось, что старичок умел иногда кое-что и порассказать, так что стал ейнаконец даже и необходимым. Кроме Алеши, заходившего, однако, не каждый день, ивсегда ненадолго, Грушенька никого почти и не принимала. Старик же ее, купец,лежал в это время уже страшно больной, «отходил», как говорили в городе, идействительно умер всего неделю спустя после суда над Митей. За три недели досмерти, почувствовав близкий финал, он кликнул к себе наконец наверх сыновейсвоих, с их женами и детьми, и повелел им уже более не отходить от себя.Грушеньку же с этой самой минуты строго заказал слугам не принимать вовсе, аколи придет, то говорить ей: «Приказывает, дескать, вам долго в веселии жить, аих совсем позабыть». Грушенька, однако ж, посылала почти каждый деньсправляться об его здоровье.

– Наконец-то пришел! – крикнула она, бросив карты и радостноздороваясь с Алешей, – а Максимушка так пугал, что, пожалуй, уж и не придешь.Ах, как тебя нужно! Садись к столу; ну что тебе, кофею?

– А пожалуй, – сказал Алеша, подсаживаясь к столу, – оченьпроголодался.

– То-то; Феня, Феня, кофею! – крикнула Грушенька. – Он уменя уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет,постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к немув острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог таксовсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешьдо вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» – с тем и ушла. Опять ведьпоссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.

Грушенька проговорила все это залпом, в волнении. Максимов,тотчас же оробев, улыбался, потупив глазки.

– Этот-то раз за что же поссорились? – спросил Алеша.

– Да уж совсем и не ожидала! Представь себе, к «прежнему»приревновал: «Зачем, дескать, ты его содержишь. Ты его, значит, содержатьначала?» Все ревнует, все меня ревнует! И спит и ест – ревнует. К Кузьме дажераз на прошлой неделе приревновал.

– Да ведь он же знал про «прежнего»-то?

– Ну вот поди. С самого начала до самого сегодня знал, асегодня вдруг встал и начал ругать. Срамно только сказать, что говорил. Дурак!Ракитка к нему пришел, как я вышла. Может, Ракитка-то его и уськает, а? Как тыдумаешь? – прибавила она как бы рассеянно.

– Любит он тебя, вот что, очень любит. А теперь как раз ираздражен.

– Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб обзавтрашнем ему мое слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и подумать,что завтра будет! Ты вот говоришь, что он раздражен, да я-то как раздражена! Аон об поляке! Экой дурак! Вот к Максимушке небось не ревнует.

– Меня супруга моя очень тоже ревновала-с, – вставил своесловцо Максимов.

– Ну уж тебя-то, – рассмеялась нехотя Грушенька, – к комутебя и ревновать-то?

– К горничным девушкам-с.

– Э, молчи, Максимушка, не до смеху мне теперь, даже злостьберет. На пирожки-то глаз не пяль, не дам, тебе вредно, и бальзамчику тоже недам. Вот с ним тоже возись; точно у меня дом богадельный, право, – рассмеяласьона.

– Я ваших благодеяний не стою-с, я ничтожен-с, – проговорилслезящимся голоском Максимов. – Лучше бы вы расточали благодеяния ваши тем,которые нужнее меня-с.

– Эх, всякий нужен, Максимушка, и по чему узнать, кто когонужней. Хоть бы и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболетьсясегодня вздумал. Была и у него. Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я непосылала, а Митя обвинил, что посылаю, так вот нарочно же теперь пошлю,нарочно! Ах, вот и Феня с письмом! Ну, так и есть, опять от поляков, опятьденег просят!

Пан Муссялович действительно прислал чрезвычайно длинное ивитиеватое, по своему обыкновению, письмо, в котором просил ссудить его тремярублями. К письму была приложена расписка в получении с обязательством уплатитьв течение трех месяцев; под распиской подписался и пан Врублевский. Таких писеми всё с такими же расписками Грушенька уже много получила от своего «прежнего».Началось это с самого выздоровления Грушеньки, недели две назад. Она знала,однако, что оба пана и во время болезни ее приходили наведываться о еездоровье. Первое письмо, полученное Грушенькой, было длинное, на почтовом листебольшого формата, запечатанное большою фамильною печатью и страшно темное ивитиеватое, так что Грушенька прочла только половину и бросила, ровно ничего непоняв. Да и не до писем ей тогда было. За этим первым письмом последовало надругой день второе, в котором пан Муссялович просил ссудить его двумя тысячамирублей на самый короткий срок. Грушенька и это письмо оставила без ответа.Затем последовал уже целый ряд писем, по письму в день, все так же важных ивитиеватых, но в которых сумма, просимая взаймы, постепенно спускаясь, дошла доста рублей, до двадцати пяти, до десяти рублей, и наконец вдруг Грушенькаполучила письмо, в котором оба пана просили у ней один только рубль и приложилирасписку, на которой оба и подписались. Тогда Грушеньке стало вдруг жалко, иона, в сумерки, сбегала сама к пану. Нашла она обоих поляков в страшнойбедности, почти в нищете, без кушанья, без дров, без папирос, задолжавшиххозяйке. Двести рублей, выигранные в Мокром у Мити, куда-то быстро исчезли.Удивило, однако же, Грушеньку, что встретили ее оба пана с заносчивою важностьюи независимостью, с величайшим этикетом, с раздутыми речами. Грушенька толькорассмеялась и дала своему «прежнему» десять рублей. Тогда же, смеясь,рассказала об этом Мите, и тот вовсе не приревновал. Но с тех пор паныухватились за Грушеньку и каждый день ее бомбардировали письмами с просьбой оденьгах, а та каждый раз посылала понемножку. И вот вдруг сегодня Митя вздумалжестоко приревновать.