Справа от самого доброго депутата кто-то деликатно кашлянул.Дурнев опустил шторы. Тетя Нинель, одетая в безразмерный халат отошедшей от делгейши, держала в руках подносик.

– Германчик, твои кружевные носочки и носовой платочек вкрасную клеточку! – доложила она.

Дядя Герман скривился и метко пнул поднос.

– Сколько раз тебе говорить, что я больше не ношу кружевныхносочков!!! Мне нужны черные кожаные брюки и хлыст! – рявкнул он.

– Герман, дорогуша, но в Думу тебя с хлыстом не пустят! А вкожаных брюках и подавно! – мягко возразила супруга.

Поняв, что тетя Нинель права, Дурнев сдулся как воздушныйшарик и послушно надел кружевные носочки.

– Ты права, Нинель. Совершенно невозможно стало заниматьсяполитикой. Представь, какой-то умник сделал в Думе поручни из осины. Я всадилсебе занозу, так ранка уже вторую неделю не заживает! – недовольно сказалон.

– Кошмар, просто кошмар! – сочувственно закивала тетяНинель.

Примерно через полчаса Дурнев, почти насильно облаченный вовполне приличный, мышиного цвета костюм, собрался в Думу. Запечатлев на бледномлобике супруга контрольный поцелуй, тетя Нинель с облегчением выпроводила егоиз квартиры. Удрученно качая головой, она отправилась на кухню. Именно там,среди копченых индеек, ананасов и бумажных пакетиков с пончиками, протекалазначительная часть ее жизни.

Став почетным председателем В.А.М.П.И.Р., дядя Герман резкопреобразился. В изгибе его спины появилось нечто царственное. Его зеленое лицоприобрело королевскую брюзгливость. Порой вечерами он застывал перед зеркаломи, выдвинув зубы – теперь он мог это делать по желанию, – провозглашал:

– Трепещите все! Я король вампиров! Наследник моего пращура!

Как-то Пипа неосторожно хмыкнула:

– Пап, да какой ты вампир! У тебя даже на томатный сокаллергия! Интересно, те умники из Трансильвании об этом знают?

Дядя Герман так взбесился, что первый раз в жизни накричална дочь и даже бросил в нее подушкой.

Такса Полтора Километра надрывно завыла из-под дивана. Изсвоего убежища она не вылезала уже несколько дней. Такой сдвиг в психикеслучился с ней после того, как самый добрый депутат попытался укусить ее залапу. Дядя Герман был не виноват. Виновато было полнолуние.

Одна тетя Нинель относилась к причудам мужа вполне спокойно.После кролика Сюсюкалки она на всю жизнь приобрела иммунитет ко всем выкрутасамсвоего преуспевающего супруга.

Но вернемся к тому злополучному утру. Не успела тетя Нинельсъесть восьмой пончик и поставить в духовку очередную сверхполезную индейку,как в дверь неожиданно постучали.

В сущности, это было бы не так уж и странно, не будь этадверь в лоджию. Тетя Нинель некоторое время лихорадочно соображала, неспрятаться ли ей под стол, но после вооружилась топориком для разделки мяса ипрокралась в комнату.

«Опять эта Танька Гроттер! Вечно на ее лоджии невесть чтотворится!» – негодующе подумала тетя Нинель.

Стук в дверь не прекращался. Осторожно выглянув черезстекло, супруга дяди Германа увидела на лоджии огромные кожаные сапоги сошпорами, которые, подскакивая, раздраженно пинали дверь. Рядом с сапогамилежала шпага в ножнах и небольшая металлическая корона, больше напоминавшаяобруч.

«Ага, это же регалии Германа! Эти психи из Трансильваниивсе-таки их ему прислали! Надо куда-нибудь спрятать эти штуки, пока Германокончательно не свихнулся!» – решила тетя Нинель.

Высунувшись на лоджию, она схватила сапоги, шпагу и коронуи, разглядывая их, вернулась в комнату. Такса Полтора Километра вновь завылаиз-под дивана. На этот раз вой ее был особенно надрывным и душераздирающим.

«А сапожки-то ничего! Стиль есть! И размер как будто мой!» –мечтательно подумала тетя Нинель, осторожно трогая пальцем звякающее колесикона шпорах.

Корона и шпага заинтересовали ее куда меньше. На них былиследы ржавчины, и поэтому Дурнева брезгливо несла их на расстоянии вытянутойруки.

«В комиссионку, что ли, отволочь эти железки? Да толькосколько там дадут за такой хлам? Пускай уж остаются!» – подумала супруга самогодоброго депутата, пряча новообретенные регалии в нижнее отделение шкафа-купе.

Там у нее хранились всякие хозяйственные тряпки и бытоваяхимия. Это было единственное место в доме, куда дядя Герман с его вечнымиаллергиями никогда не совал свой нос.

Тетя Нинель уже вышла в коридор, когда внезапно шкаф-купезаходил ходуном, сотрясая пол и стены. В соседней квартире у генералаКотлеткина с антресоли упал танковый шлем. Алое зарево залило комнату.

Однако длилось это всего несколько мгновений. Шкаф пересталвздрагивать. Зарево померкло.

Нинель Дурнева ничего не заметила. Повинуясь зову сердца,она повлеклась душой и телом на кухню, жадно втягивая ноздрями воздух. Вдуховке, разбросав пупырчатые крылышки, точно стареющая красавица в солярии,подрумянивалась индейка.

Ах, тетя Нинель, тетя Нинель! Будь у вас хоть на пять копеекума и интуиции, вы ни за что не оставили бы шпагу, корону и сапоги у себя вдоме. Избавились бы от них, уничтожили, бросили бы в топку в котельной! Ах,тетя Нинель, хоть бы не на пять, хоть бы на копейку вам ума! Но чего нет, тогонет…

* * *

В один из июньских вечеров Таня, Ванька Валялкин и Баб-Ягунсидели в общей гостиной и удрученно разглядывали треснувший малахит. Возлемалахита, дебильно хихикая, витал только что вылупившийся дух всеведения.

– Говорил я тебе: не передержи его на морозе! Не надо былокамень в подвал засовывать! – удрученно сказал Ванька.

– При чем тут подвал? Разве нам не нужен был холод? ПростоТанька его не теми слезами полила! – оправдываясь, заявил Баб-Ягун.

– Как не теми? Разве Гоярын уже не дракон? –возмутилась Таня.

Она обожала Гоярына и бывала у него почти каждый день.Страшный тибидохский дракон так привык к ней, что позволял ей карабкаться усебя по спине. Когда она гладила его по носу, он довольно скрипел. Рядом с ГоярыномТаня ощущала себя так же спокойно и уверенно, как некогда в раннем детстве вфутляре контрабаса.

– Дракон-то он дракон, никто не спорит, но старый. Говориля, у Ртутного надо слезы брать, – сказал Баб-Ягун.

– Вот сам бы и взял у Ртутного. Кто тебе мешал? Пустойбаночки не хватило? – хмыкнул Ванька.

Ягун погрозил Ваньке кулаком.

– А ты помалкивай, маечник! Мне никто не мешал. Мне самРтутный мешал… Не стал бы он рыдать в баночку, хоть ты тресни. К нему и надесять метров не подойдешь… – огрызнулся он.