Но в приложении к Италии Муссолини все это становилось гнусным лицемерием. Фашизм никогда не обладал брутальной энергетикой национал-социализма, не говоря о его реальном могуществе. В моральном отношении он разлагал так же, а может – в силу своей крайней лживости, – даже сильнее. Все в нем было лживым. Угроза для социальной стабильности, от которой фашизм якобы спас Италию, – фальшивка; революция, в ходе которой фашисты захватили власть, – мошенничество; Муссолини был шарлатаном, а его политика – жульнической. Власть фашистов была коррумпированной, некомпетентной, пустой; а сам Муссолини – тщеславным, бестолковым хвастуном без убеждений и целей. Фашистская Италия погрязла в беззаконии; внешняя политика фашистов с первых своих шагов дезавуировала женевские принципы. Однако Рамсей Макдональд писал Муссолини теплые письма – буквально в то же самое время, когда убивали Джакомо Маттеоти; Остин Чемберлен обменивался с Муссолини фотографиями; Уинстон Черчилль превозносил Муссолини как спасителя своей страны и крупного европейского политика. Как можно было верить в искренность западных лидеров, если они так льстили Муссолини, если они приняли его в свой круг? Неудивительно, что российские коммунисты считали Лигу и всю ее деятельность заговором капиталистов, – и равно неудивительно, что Советская Россия и муссолинивская Италия довольно рано установили и поддерживали дружественные отношения. Конечно, между теорией и практикой всегда существует некоторый зазор. Но если этот зазор становится слишком велик, последствия будут губительными и для правителей, и для тех, кем они управляют. Пребывание фашистской Италии в женевской штаб-квартире Лиги, физическое присутствие Муссолини в Локарно ярко символизировали, что демократической Европы Лиги Наций в реальности не существует. Политики больше не верили собственным речам; и народы следовали их примеру.

Хотя и Штреземан, и Бриан были каждый по-своему искренни, народы им за собой увлечь не удалось; доводы, которыми они оправдывали локарнское урегулирование в своих странах, противоречили друг другу, что в итоге не могло не привести к разочарованию. Бриан говорил французам, что решения, принятые в Локарно, окончательные, что исключало дальнейшие уступки. Штреземан заверял немцев, что смыслом Локарно было гарантировать Германии новые уступки, причем в ближайшее время. Известный своим риторическим даром Бриан надеялся, что туман благонамеренных фраз заставит немцев позабыть о своих обидах. Известный своей терпеливостью Штреземан верил, что со временем французы приобретут привычку уступать. Обоих ждало разочарование; к моменту кончины оба предвидели крах своих усилий. Французы и дальше шли на уступки, но всегда с неохотой и возмущением. Контрольную комиссию, наблюдавшую за разоружением Германии, распустили в 1927 г. В 1929 г. репарации пересмотрели в сторону уменьшения, согласно плану Юнга, а от внешнего контроля над финансовой системой Германии отказались; в 1930-м, на пять лет раньше запланированного срока, оккупационные войска ушли из Рейнской области. Но умиротворения не получилось. Напротив, к этому моменту немецкое негодование было острее, чем в самом начале. В 1924 г. немецкие националисты заседали в кабинете министров и помогали реализовывать план Дауэса; в 1929 г. план Юнга проводили в жизнь при яростном их сопротивлении. Штреземана, вернувшего Германию в круг великих держав, свели в могилу.

Немецкое негодование отчасти было результатом расчета: самый простой способ добиться бóльших уступок – объявлять каждое новое послабление недостаточным. Доводы немцев казались убедительными. В Локарно они на равных принимали участие в переговорах по согласованию условий договора. Чем тогда можно было оправдать дальнейшую выплату репараций и одностороннее разоружение Германии? На этот вопрос французы убедительного ответа дать не могли, но знали, что, если они пойдут у Германии на поводу, она вернет себе доминирующее положение в Европе. Современники по большей части винили французов. Англичане, в частности, все больше соглашались с Макдональдом: раз ступив на путь умиротворения, двигаться по нему нужно в быстром темпе и без камня за пазухой. Впоследствии немцев обвиняли в нежелании признать окончательность поражения 1918 г. Сейчас уже нет смысла рассуждать, можно ли было что-то изменить, сделав Германии больше – или меньше – уступок. Конфликт Франции и Германии все равно не закончился бы, пока жива была иллюзия, будто Европа по-прежнему является пупом земли. Франция стремилась бы сохранить искусственную безопасность 1919 г.; Германия жаждала бы восстановить естественный порядок вещей. Соперничающие государства может принудить к дружбе только тень большей опасности; ни Советская Россия, ни США такой тени на Европу Штреземана и Бриана не отбрасывали.

Однако это вовсе не означает, что в 1929 г. над Европой уже нависла тень войны. Даже советские лидеры не потрясали больше соломенным чучелом новой военной интервенции капиталистических держав. Уверенно повернувшись спиной к внешнему миру, они воплощали идею «социализма в отдельно взятой стране» в конкретику пятилетних планов. Больше того, единственная война, которая виделась тогда пророкам потрясений, была самой нелепой из всех возможных – столкновением между Великобританией и Америкой. На самом деле эти две державы еще в 1921 г. договорились о паритете в численности боевых кораблей; в 1930 г. на Лондонской конференции по морским вооружениям они заключат договор, предусматривающий дальнейшие ограничения. Националистические настроения в Германии не спадали, но большинство наблюдателей делало отсюда небезосновательный вывод, что процесс примирения шел слишком медленно. В любом случае националисты в Германии были в меньшинстве. Большинство, хоть и не смирилось с Версалем, по-прежнему разделяло уверенность Штреземана, что от версальской системы можно избавиться мирными средствами. Символом этой политики стал избранный в 1925 г. президент Гинденбург; фельдмаршал и националист, он добросовестно исполнял обязанности главы демократической республики, руководствовался во внешней политике принципами Локарно и безропотно возглавлял армию, до беспомощности ограниченную условиями Версальского договора. Самым популярным лозунгом в Германии был вовсе не «Долой кабальный договор», а «Нет войне»; националисты потерпели поражение на референдуме по вопросу об отказе от плана Юнга. В 1929 г. в Германии вышла самая известная из всех антивоенных книг – роман Ремарка «На Западном фронте без перемен»; произведения сходного содержания заполняли полки магазинов в Англии и Франции. Казалось, что пересмотр Версальского договора будет происходить постепенно, исподволь, так что никто даже не заметит момента возникновения нового миропорядка.

Последней потенциальной опасностью представлялось возобновление агрессивных действий со стороны «милитаристской» Франции, единственной страны, обладающей большой армией, и, вопреки потугам итальянцев, единственной великой державы на Европейском континенте. Но и это опасение не имело под собой реальной основы. Зато у предположения, что Франция уже смирилась со своей неудачей, имелись основания более веские, чем риторика Бриана. В теории Франция не отказывалась от активного противодействия Германии. Рейнская область по-прежнему была демилитаризованной, в силе оставались и союзы с Польшей и Чехословакией. Однако на практике Франция к тому времени уже бесповоротно лишила себя возможности начать военные действия против Германии. Перевес в живой силе и промышленных ресурсах был на стороне Германии. Поэтому единственная надежда Франции на победу состояла в том, чтобы нанести сокрушительный удар, пока Германия не успела мобилизоваться. Для этого Франции требовалась «активная, независимая и мобильная армия, всегда готовая к проникновению на территорию противника». Такой армии у Франции никогда не было. Победоносная армия 1918 г. была готова только к окопной войне и за краткий период быстрого наступления измениться не успела, но к реформам не приступили и после того. Французская армия еле осилила оккупацию Рура, хотя никакие немецкие силы ей вообще не противостояли. Внутриполитические факторы тоже действовали в этом направлении. В 1928 г. по настоянию общественности продолжительность срочной службы сократили до одного года. Отныне французской армии, даже после всеобщей мобилизации, хватило бы сил лишь для защиты «национальной территории». Солдат готовили исключительно к обороне и снаряжали соответственно. Линия Мажино на восточной границе представляла собой мощнейшую в истории систему укреплений. Французская политика окончательно разошлась с французской военной стратегией. Французские лидеры все еще рассуждали об активном противодействии Германии, но средствами для такого противодействия уже не располагали. Ленин в 1917 г. говорил, что российские солдаты, разбегаясь с фронта, ногами голосовали за мир. Так и французы, не отдавая себе в том отчета, своими военными приготовлениями проголосовали против версальской системы. Они отказались от плодов победы еще до того, как за них разгорелась борьба.

Глава 4

Конец версальской системы

В 1929 г. система безопасности,