что император пренебрегает самыми глубинными принципами своего народа и готов превратится в сумасбродного восточного деспота{140}.

Еще более значимую роль в обвинениях против Калигулы и Друзиллы, вероятно, сыграла присутствующая в римском сознании связь между женской властью и женской сексуальностью. Неудивительно, что необычайное восхождение Друзиллы к власти вызвало сплетни о ее сексуальных отношениях с братом; римляне просто предполагали, что она сделала свою карьеру через постель. Те же опасения по поводу связи между сексом и властью впоследствии настигнут и саму Мессалину.

К январю 38 г. н. э. – года свадьбы Мессалины – Калигула оправился от болезни. Схватка императора со смертью нарушила непрерывное веселье, которым были отмечены первые восемь месяцев его правления. То ли внезапно осознав свою уязвимость, то ли воспользовавшись тем, что его болезнь погрузила двор в атмосферу смятения и тревоги, Калигула использовал свое выздоровление как возможность для переворота.

Первым делом он избавился от Тиберия Гемелла, внука предыдущего императора и единственного значимого соперника Калигулы в доме Цезаря. Калигула обвинил Гемелла в заговоре против него и приказал ему покончить с собой. Гемеллу, которому было всего восемнадцать, пришлось расспрашивать центуриона, «куда лучше метить, чтобы ударить наверняка и тем прервать свою жалкую жизнь». Как отметил иудейский философ Филон, два года спустя побывавший при императорском дворе в составе посольства от общины александрийских евреев, «бедный юноша, усвоив свой первый и последний урок, стал самоубийцей поневоле»{141}. Самоубийства также потребовали от префекта преторианцев Макрона, обвиненного в том, что он хвастался своей ролью в воцарении Калигулы: «Мол, Гай [Калигула] – мое творенье, и мое участие в его рождении, пожалуй, большее и уж во всяком случае не меньшее, чем собственных родителей» – и от Силана, бывшего патрицианского наставника императора{142}.

Светоний утверждает, будто Клавдия тоже обвинили в причастности и что «Гай оставил его в живых лишь на потеху себе»{143}. В действительности к началу 38 г. н. э. положение Клавдия было вполне безопасно. Он не пользовался властью при Тиберии, возвышением своим был полностью обязан Калигуле, ему было уже под пятьдесят, он был известен своими немощами и только недавно стал сенатором – казалось, он не составлял реальной конкуренции своему племяннику. Если эти первые неспокойные месяцы года и изменили его новое положение при дворе, то лишь упрочили его, и дальнейшему укреплению послужила свадьба с завидной невестой Мессалиной в том же году.

Если Мессалина и улавливала какие-то остаточные тревоги при императорском дворе в следующие месяцы после свадьбы, она вряд ли была всецело поглощена ими. В конце концов, она была занята знакомством с новообретенным супругом и тем, что, по сути, стало ее новым делом. Клавдий содержал как минимум три дома: городской дом в Риме, имение за городом и виллу у Неаполитанского залива. В каждом трудился обширный штат рабов. Ответственность за управление ими теперь легла на юную новобрачную. Обязанности Мессалины не были исключительно домашними: от нее ждали также, что она будет вращаться в свете и принимать гостей, поддерживая социальные связи, которые могли бы укрепить положение ее мужа при дворе.

Позже в тот же год еще большего внимания от молодоженов потребует новая трагедия: 10 июня умерла Друзилла{144}. Горе Калигулы из-за потери любимой сестры было всепоглощающим. Был объявлен всеобщий траур, требовавший прекращения всех общественных дел и частных увеселений, и насаждался он железной рукой. Все собрания и суды были отложены; развлечения отменялись без исключения; термы были закрыты; смех запрещен. Одного уличного торговца, продававшего теплую воду для смешивания с вином, обвинили в государственной измене и казнили{145}.

В память о Друзилле Калигула учредил беспрецедентные почести. Каждый год в честь дня ее рождения должен был отмечаться пышный квазирелигиозный праздник с пиршествами для сенаторов и всадников. В здании сената должны были установить ее золотое изображение, и еще одну золотую статую (равную по высоте изваянию самой богини) – в храме Венеры Прародительницы, мифологического матриарха династии Юлиев.

Один сенатор (дальновидно проникнув в мысли Калигулы) заявил, поклявшись жизнями своих детей, что видел, как Друзилла вознеслась на небо и беседовала непосредственно с богами. Эта авантюра принесла ему миллион сестерциев, и Друзиллу тут же обожествили; она стала первой женщиной в римской истории, причисленной к бессмертным[38]. Друзилле следовало воздвигнуть святилище и назначить двадцать жрецов и жриц, при этом женщины, принося официальное свидетельство под присягой, всякий раз должны были клясться именем божественной Друзиллы. По приказу Калигулы по всей империи воздвигли святилища Друзиллы. Ей поклонялись либо как «Новой Афродите», либо как «Пантее» – «всебогине»{146}. Египет пошел дальше, переименовав в память о ней один из месяцев в «друзиллей»{147}.

До 38 г. н. э. самой почитаемой женщиной в римской истории была Ливия, жена Августа: престарелая государственная деятельница, умершая в 86 лет, непогрешимо целомудренная матрона, сделавшая публичное шоу из ткачества тог для мужа. Теперь это место заняла Друзилла, женщина, которой, вероятно, не было и двадцати двух лет, овеянная слухами о прелюбодействе и инцесте. На эту перемену вполне могла обратить внимание юная Мессалина.

Вероятно, Мессалина и другие придворные испытали облегчение, когда убитый горем Калигула удалился из города. Сначала он отправился на Альбанские горы за пределами Рима, а затем, обнаружив, что горе преследует его и там, двинулся вниз по побережью к Неаполитанскому заливу, после чего отплыл за море в Сицилию. Двор получал тревожные сообщения о его поведении: он отрастил волосы и бороду и всецело предался пьянству и азартным играм{148}. Эти отчеты были не вполне справедливы; Калигула находился на Сицилии по официальным государственным делам, проверяя ряд общественных строительных проектов{149}. Но пока сицилийские города восхваляли императора как своего покровителя, в Риме отсутствие императора продолжало восприниматься как признак эгоистичной, неконтролируемой и чуждой римлянам скорби.

Когда осенью Калигула вернулся в Рим, он еще больше окунулся – вместе с придворными – в жизнь, полную наслаждений, расточительности и погони за острыми ощущениями. Пиры (на которые теперь приглашали Мессалину) стали еще более пышными, гостям на них подавали «хлеб и закуски на чистом золоте»{150}. Как-то один вечер увеселения обошелся в 10 миллионов сестерциев{151}. Плиний Старший впоследствии вспоминал, как увидел Лоллию Паулину, знаменитую красавицу и богатую наследницу, на которой Калигула летом того же года женился, на обычном обеде по случаю помолвки, сияющую в свете ламп украшениями стоимостью около 40 миллионов сестерциев, что в сорок раз превышало общий имущественный ценз, требовавшийся для членства в сенате. Она была усыпана изумрудами и жемчугом, вспоминал он, так что «…вся голова ее была увита переливающимися нитями этих камней, которые сверкали на ней в волосах, придерживаемых драгоценными заколками, на ушах, на шее, увешанной ожерельями, на пальцах»{152}.

Калигула был не из тех, кто позволил бы жене перещеголять себя. Император появлялся на пирах в нарядах, недостойных, по словам Светония, «не только римлянина и не только гражданина, но и просто мужчины и даже человека». То он надевал женское шелковое платье со множеством браслетов и изящными сандалиями; то наряжался в специальный церемониальный костюм полководца для триумфа, хотя никогда не воевал; то (чему свидетель его современник, посол Филон) принимал облик бога или героя – Геркулеса, Дианы, Меркурия, Юноны, Аполлона, Марса или возлюбленной Марса Венеры, Нептуна, Диониса и, наконец, Зевса{153}. Переодевания для Калигулы были игрой с сакральными табу гендера, политики и религии.

Жизнь двора Калигулы строилась на демонстративном потреблении. Светоний утверждает, что почти три миллиарда сестерциев, унаследованных им от бережливого Тиберия, «он промотал меньше чем в год»[39]{154}. Мессалина, хотя она всегда была богата и теперь вышла замуж за родственника императора, не могла потягаться с такой женщиной, как Лоллия Паулина. Клавдия обошли в завещаниях и Август, и Тиберий: от Августа ему досталось лишь восемьсот тысяч сестерциев, от Тиберия два миллиона{155}. Это наследство, даже вместе взятое, не составляло и десятой части стоимости изумрудно-жемчужного гарнитура Лоллии. Хотя Клавдий унаследовал как минимум три имения