семьи. Брак вначале складывался благополучно, и Плавтия вскоре родила сына по имени Клавдий Друз{117}.

Проблемы начались во время второй беременности Плавтии. В 24 г. н. э. брат Плавтии, Плавтий Сильван, выбросил свою жену из окна верхнего этажа их дома в Риме, и она погибла. Когда Сильван заявил, что падение было самоубийством, император Тиберий лично явился на место для расследования и обнаружил в супружеской спальне неопровержимые признаки борьбы. Судить Сильвана созвали сенаторский суд. Еще до его начала ответчик получил от своей бабки посланный ею кинжал, понял намек и быстро покончил с собой{118}.

Лишенный катарсиса судебного процесса, суд общественного мнения стал искать новых козлов отпущения. Для начала обвинили – а затем оправдали – бывшую жену Сильвана: мол, это она свела с ума бывшего мужа зельями и колдовством. Затем подозрения пали на Плавтию. Пошли слухи о кровосмесительной связи между братом и сестрой, которая, как предполагалось, привела к заговору с целью убийства. Никаких подтверждений тому, что эти слухи имели под собой почву, не было, но ущерб репутации был нанесен непоправимый. Брак с Плавтией, бывшей на четвертом месяце беременности, немедленно расторгли.

Девочку, родившуюся у Плавтии через пять месяцев, Клавдий поначалу принял как свою дочь и планировал воспитывать в своем доме. Вскоре, однако, у него зародились сомнения в своем отцовстве. В конце концов Клавдий публично отрекся от ребенка традиционным способом: оставив дитя голышом и в одиночестве на ступенях дома его матери. То ли убежденный в своей правоте, то ли желая еще больше унизить Плавтию предположением, что она связалась с безродным любовником, Клавдий заявил, что настоящий отец ребенка – его бывший раб, вольноотпущенник по имени Ботер{119}.

Первенец Клавдия и Плавтии, их сын Клавдий Друз, оставался в доме отца (дети считались законной собственностью отцов и в случае развода автоматически оставались с ними), пока не умер «на исходе отрочества», подавившись кусочком груши, который, балуясь, забросил себе в рот{120}. Эта безвременная кончина не дала ему, по крайней мере, увидеть изнасилование и убийство своей невесты Юниллы, дочери Сеяна, последовавшее за падением власти ее отца в 31 г. н. э.

Крушение следующего брака Клавдия – с Элией Петиной, тоже дочерью консула, но не очень знатного рода – был куда менее драматичен. Они поженились в середине 20-х гг. н. э., и не позднее 28 г. у них родилась дочь Клавдия Антония. Светоний пишет, что, в отличие от «наглого разврата и подозрения в убийстве» Плавтии, с Элией Клавдий развелся «из-за мелких ссор», и надо сказать, что одной из идей вольноотпущенников Клавдия после смерти Мессалины был повторный брак со второй его бывшей женой{121}. По иронии судьбы, вероятно, именно ради Мессалины и ее более престижных родословных связей он и расстался с Элией.

На заре дня своей третьей свадьбы в 38 г. н. э. Клавдий, должно быть, чувствовал, что ему начинает везти. Воцарение его племянника Калигулы в марте предыдущего года ускорило перемены к лучшему в положении Клавдия – в июле новый император взял его в консульство в качестве своего коллеги. Прошло почти четверть века после того, как он впервые написал об этом Тиберию в 14 г. н. э., мечта Клавдия о консульской должности сбылась. Назначение Клавдия также означало, что он впервые стал сенатором – в возрасте 47 лет.

Его женитьба на Мессалине – наследнице-подростке и родственнице императора – стала еще одним свидетельством успеха. Некоторые менее прагматичные факторы тоже могли говорить в пользу невесты. Портреты Мессалины изображают чувственную красавицу с прямым носом и пухлыми губами на изящно округлом лице. Больше всего поражают большие миндалевидные глаза с тяжелыми веками под плавным изгибом бровей. Спустя чуть более полувека после смерти Мессалины неотразимую власть глаз императрицы подчеркнет в своей десятой сатире поэт Ювенал. Именно они сразили Силия в 48 г. «Он всех лучше, всех он красивей, / Родом патриций, – заявляет Ювенал, – и вот влечется несчастный на гибель / Ради очей Мессалины»{122}. Хотя это описание вряд ли следует воспринимать как факт, но, воспевая глаза Мессалины, Ювенал вполне мог опираться на устоявшуюся традицию.

Радовалась ли Мессалина союзу с Клавдием, угадать труднее. По закону римскую девушку нельзя было принуждать к браку против ее воли, а так как отец Мессалины умер, формально у нее было право заключать брак самостоятельно с партнером по своему выбору[33]{123}. В реальности эти права значили мало. Культурные нормы предполагали, что выбор брачного партнера для юной патрицианской девушки при первом замужестве оставался за ее семьей – особенно если на кону стояли династические интересы[34]. В случае Мессалины брак с Клавдием, вероятно, устроили ее мать Домиция Лепида, сам Клавдий и император Калигула. Для Калигулы этот союз представлял собой еще один способ дать сигнал о возвышении своего дяди, одновременно устроив перспективную невесту так, чтобы она не угрожала его собственным династическим планам. Для Домиции Лепиды этот брак укреплял ее семейные связи с императором; она могла думать не только о будущем дочери, но и о будущем Фауста Суллы Феликса. Согласие Мессалины, вероятно, потребовалось, когда нужно было подписать брачный контракт, но она не могла возражать своей матери и императору.

Светоний приписывает Клавдию своего рода привлекательность зрелого возраста: в целом «был он высок, телом плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая»; пока он спокойно сидел, «наружность его не лишена была внушительности и достоинства»; если он стоял, двигался, говорил или демонстрировал эмоции, это явно усиливало оставшиеся у него физические тики и немощи{124}. Но для Мессалины, которая позже продемонстрирует такую любовь к молодости и красоте в своем влечении к Травлу, Мнестеру и Силию, «внушительность» и «достоинство» человека средних лет, вероятно, были малопривлекательны. Новобрачный был вдвое старше ее, и его портреты в сане императора, которые льстят ему меньше, чем идеализированные образы его предшественников, изображают мужчину со скошенным подбородком, с носом скорее мясистым, чем классически идеальным, впалыми щеками и большими мешками под глазами из-за бессонных ночей правления. Тем не менее Мессалина должна была понимать, что союз обещал скорее менее осязаемые блага. Ее будущий муж не был ни в числе самых богатых представителей членов императорской семьи, ни в числе самых влиятельных, однако брак с Клавдием гарантировал Мессалине доступ к узкому кругу двора Калигулы – со всем блеском и интересными событиями, которые это сулило.

Мы не можем воссоздать мысли Мессалины, когда она сидела на увитом цветами брачном ложе после того, как свадебные гости ушли, и когда жених развязывал специальный узел на ее поясе невесты. Скорее всего, она имела представление о том, что должно произойти; в античной культуре не стремились скрывать реалии секса, и Рим эпохи Мессалины изобиловал изображениями любовных игр{125}. Красивые пары, застигнутые в момент акта, изображались на стенах домов элиты, чеканились на серебряной посуде и гравировались на геммах или крышках зеркал[35]. Какие бы туманные знания Мессалина ни почерпнула со стен и зеркал, их, однако, должна была перевешивать неизвестность: что она будет чувствовать, будет ли он любезен, забеременеет ли она, будут ли они счастливы. Мы не знаем, находила ли в тот момент Мессалина своего супруга привлекательным, нравилась ли ей его компания, было ли ей с ним уютно, боялась ли она или радовалась, доверяла ли она ему.

Нам, вероятно, проще представить себе, что она думала на следующее утро. Когда дневной свет пробился между ставнями незнакомой спальни, Мессалина проснулась с совершенно новой идентичностью. Римский мужчина обретал свою идентичность взрослого человека самостоятельно – сняв детскую одежду и надев тогу, знак взрослого гражданина, автоматически, в отрочестве. С римскими женщинами дело обстояло не так. У римской девочки не было церемонии совершеннолетия, сравнимой с церемонией надевания toga virilis ее братом. Был только брак. В канун свадьбы римская девушка посвящала Венере своих кукол и в последний раз снимала девические одежды[36]. На следующее утро