она просыпалась в новом доме – в доме, где она была хозяйкой, – и надевала новый костюм: длинное задрапированное платье и накидку матроны.

Что бы Мессалина ни думала о своем женихе, она проснулась с новой идентичностью, в новой роли, в новой жизни. Перемена была полной и необратимой.

VI

Мост над заливом

…Я разглядел, какова тиранская алчность, каковы их изощренность и притворство, и как вообще неприветливы эти наши так называемые патриции.

Марк Аврелий. Наедине с собой: Размышления, 1.11{126}

Двор Гая Цезаря Августа Германика – более известного как Калигула – был странным местом для невесты-подростка, которая начинала свою супружескую жизнь. В канун свадьбы Мессалины у новой власти все еще продолжался головокружительный медовый месяц. Молодой принцепс взошел на престол посреди всеобщего оптимизма; его десятидневное путешествие из двора находившегося в добровольном изгнании на Капри Тиберия обратно в Рим сопровождалось праздничными жертвоприношениями и ликованием встречавших его толп, называвших его «светиком», «голубчиком», «куколкой» и «дитятком»{127}. С момента его вступления в городские ворота празднества, говорят, длились три месяца. Сто шестьдесят тысяч быков, баранов и свиней принесли в жертву богам и выставили в виде дымящихся пиршественных блюд народу{128}.

Двадцатичетырехлетний принцепс, безусловно, обладал аурой трагического очарования. Общественность так и не смогла смириться с загадочной смертью отца Калигулы, Германика (брата Клавдия) и его матери и двух братьев. То, что Калигула выжил, казалось чудом.

Жизнь нового императора началась с череды военных лагерей. Его мать превратила сына в нечто вроде талисмана для войск, одевая малыша в миниатюрную униформу с солдатскими сапожками, из-за чего Гай и получил свое прозвище – Калигула, или «сапожок»{129}. Это раннее приобщение к могуществу публичного образа не прошло для Калигулы даром: одним из первых его поступков в сане принцепса стала поездка в жуткую непогоду на пустынные острова, где были казнены его мать и братья, чтобы забрать их прах и перенести его в Мавзолей Августа в Риме{130}.

Возвышение Калигулой Клавдия до должности консула в качестве своего коллеги летом 37 г. н. э. было неотъемлемой частью того же обмена посланиями{131}. Выражая почтение дяде, столь решительно отодвинутому на второй план при предыдущем режиме, Калигула дистанцировался от непопулярного Тиберия и теснее связывал себя с почитаемым наследием своего отца. Улучшение положения Клавдия при дворе означало, что Мессалина попала в самую гущу той среды, которая уже начала проявлять себя как весьма необычная.

Свадьба Мессалины последовала за вторым приступом безудержного веселья первого года правления Калигулы. Летом и осенью 37 г. н. э. император главенствовал на празднествах беспрецедентного масштаба. В конце августа, чтобы отметить долгожданное открытие храма Божественного Августа, Калигула устроил за два дня шестьдесят скачек, театральные представления, длившиеся допоздна при освещении сцены факелами, и игры, на которых затравили около восьмисот диких зверей: половину составляли медведи, а половину – экзотические животные, доставленные из ливийских пустынь{132}. На этих мероприятиях Калигула играл роль не только покровителя, но и участника. Зрители из числа сенаторов с ужасом отмечали, что император вел себя как человек из толпы, открыто подбадривая свою любимую команду колесничих, «зеленых», и громко подпевая песням в своих любимых спектаклях – но народу это нравилось{133}.

В это первое лето император дал понять, что под его властью к удовольствиям стоит относиться серьезно. Впервые за все время сенаторам позволили восседать в театре на подушках и в шляпах, чтобы защититься от солнца. Эти меры означали, что, если Калигула ставил пьесы, длившиеся допоздна, он ожидал, что его сенаторы останутся сидеть и смотреть их до поздней ночи. Было очевидно, что, в отличие от угрюмого Тиберия, не любившего скачек и делавшего лишь самый минимум в том, что касалось публичных празднеств, новый император был убежден, что развлечения двора и народа не просто право, но обязанность императора. Самим размахом этих празднеств Калигула демонстрировал нарождающийся интерес к созданию чувственных переживаний, настолько всепоглощающих и экзотических, что они граничили с сюрреалистическими.

Еще до брака с Клавдием Мессалина, вероятно, присутствовала как минимум на некоторых из крупных мероприятий, последовавших за воцарением Калигулы. На двух пиршествах, состоявшихся, по-видимому, в августе 37 г. н. э. – в консульство Клавдия, Калигула поил и кормил все сенаторское и всадническое сословия вместе с женами и детьми. Мессалина, чей отчим был сенатором, вполне могла находиться среди гостей, отведать разные блюда, выставленные на столах, и получить один из дорогих платков красного тирского пурпура, которые Калигула раздавал женщинам и детям в качестве праздничных подарков{134}.

Если Мессалина тем летом посещала другие развлечения – театр, скачки, гладиаторские игры, травлю зверей и концерты, ее могло поразить особое положение сестер императора. Мессалина вполне могла наблюдать за тремя сестрами императора – двадцатиоднолетней Агриппиной Младшей, двадцатилетней Друзиллой и девятнадцатилетней Юлией Ливиллой, сидевшими рядом с братом в императорской ложе. Обычно правом занимать эти подчеркнуто почетные места женщины не обладали; но сразу после своего воцарения брат специально пожаловал его сестрам, наряду с другими почестями. Также они были наделены чрезвычайными полномочиями весталок, и народу приказали упоминать их в клятве верности императору. Даже консулы должны были вносить новые предложения в сенат со словами «Да сопутствует счастье и удача Гаю Цезарю и его сестрам!»{135}.

Сидевшие в украшенной венками императорской ложе сестры Калигулы, должно быть, производили на Мессалину чрезвычайно эффектное впечатление. Их лица теперь знал весь мир. Сразу по воцарении брата изображения девушек были растиражированы по всей империи; города заказывали их портреты из мрамора и бронзы, а Калигула чеканил монеты, где они были изображены как божественные олицетворения Безопасности, Мира и Процветания{136}. Будучи ненамного моложе императорских сестер, Мессалина, поглощенная последними приготовлениями к грядущей свадьбе, должно быть, наблюдала за быстрым и головокружительным возвышением этих трех молодых женщин, с которыми ей предстояло породниться, с исключительным любопытством.

Любовь Калигулы к своим сестрам была не просто демонстрацией. Светоний утверждает, что, серьезно заболев зимой 37 г. н. э., именно Друзиллу Калигула назвал наследницей своего империя (imperium)[37]. Калигула не мог надеяться, что Друзилла сможет править от собственного имени (несмотря на все конституционные пертурбации последних пятидесяти лет, подобное оставалось юридически немыслимым); возможно, он планировал, что править будет ее муж Эмилий Лепид – фаворит Калигулы – до того времени, пока будущие дети Друзиллы не смогут взять бразды правления в свои руки{137}.

Тем не менее решение Калигулы было необычным и совершенно беспрецедентным в римской истории. Вскоре пошли слухи о кровосмесительных отношениях между императором и его сестрой. Говорили даже, будто его бабка Антония Младшая однажды поймала их на месте преступления (in flagrante), когда они были еще малолетними и жили в ее доме{138}. Этой истории придавал дополнительной пикантности тот факт, что Антония (не только бабка Калигулы, но и мать Клавдия) умерла менее чем через два месяца после воцарения нового императора, и говорили, что незадолго до смерти она поссорилась с Калигулой по неизвестным причинам. Светоний отмечает слухи современников, будто император велел ее отравить, а Дион Кассий предполагает, что ее принудили к самоубийству{139}.

Конечно, мы не можем исключить, что между Калигулой и его младшей сестрой были недопустимые сексуальные отношения. В то же время несложно представить себе, почему могли распространяться необоснованные слухи об инцесте. Кровосмешение представляло собой одно из величайших табу римского общества; оно считалось «мерзостью» и «святотатством», попранием природы и божественного закона. В этом контексте обвинение в инцесте служило непосредственным доказательством тиранического пренебрежения Калигулы законами и нравами праотцов. Ассоциация между инцестом и тиранией в римском сознании усиливалась благодаря осведомленности о кровосмесительных браках в некоторых восточных царских династиях, в первую очередь в Египте, где Птолемеи использовали браки между братьями и сестрами, чтобы «очистить» род и приобщить правителей к мифологически кровосмесительным богам. Обвинения в инцесте наводили на мысль,