Идеологические оппоненты Пастернака выступили жестко. Вот, например, писатель и поэт Эммануил Казакевич, согласно дневнику Корнея Ивановича Чуковского: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция — ​недоразумение и лучше было ее не делать»[111].

«Новый мир» резко раскритиковал рукопись: «Как позже резюмировал сам Пастернак, роман не мог быть напечатан из-за содержащихся в нем “ошибочных положений”, “что всякая революция есть явление исторически незаконное, что одним из таких беззаконий является Октябрьская революция, что она принесла России несчастья и привела к гибели русскую преемственную интеллигенцию”»[112].

Профессор Фредерик Х. Уайт полагает, что «особое негодование советских чиновников вызывало изображение Юрия Живаго как пассивного индивидуалиста, само существование которого подрывало советскую веру в коллективное общество»[113].

Роман не приняли не только идеологические оппоненты, но и близкие Пастернаку друзья. Ахматова одобрила только пейзажи, а Чуковский в дневнике писал: «У меня с Пастернаком — ​отношения неловкие: я люблю некоторые его стихотворения, но не люблю иных его переводов и не люблю его романа “Доктор Живаго”, который знаю лишь по первой части, читанной давно. Он же говорит со мной так, будто бы я безусловный поклонник всего его творчества, и я из какой-то глупой вежливости не говорю ему своего отношения»[114].

Уже позже Бродский также отрицал жизнеспособность романа: «…стихи, которыми завершается роман Пастернака, прекрасны, а роман плох. И плох он потому, что Пастернак — ​поэт, и когда он пишет стихи, он умеет подчиняться диктату языка, умеет устанавливать свои собственные нормы. В прозе ему это не удается, и тогда он пытается опереться на то, что привык считать абсолютным образцом прозы. А в результате роман получился неожиданно толстовским. Мертворожденным. Преображение поэта в романиста почти никогда не удается. Обратное происходит легче: тому примеры — ​Томас Харди, Бунин»[115].

Среди первых читателей, которые прочитали «Доктора Живаго» в рукописи 1956 года, был недавний узник ГУЛАГа, писатель Варлам Шаламов. Своему товарищу по заключению, в то время ссыльнопоселенцу на Колыме Аркадию Захаровичу Добровольскому он написал летом 1956‑го: «…все, что с нами было, не прошло для него [Пастернака] бесследно, и знамя большой русской литературы он смог держать высоко. Если бы Вы читали его роман, его гениальный роман, Вы увидели бы, что все эти вопросы подняты и ответы утверждаются с толстовской силой…»[116].

Шаламов общался и с Пастернаком лично: у них завязалась переписка в 1952 году, когда Шаламов освободился из заключения и жил в маленьком якутском поселке[117]. Пастернак выслал ему не вполне завершенную рукопись до публикации, и она вызвала в Шаламове бурю чувств и мыслей, о которых он написал Пастернаку: «Ваш роман поднимает много вопросов, слишком много, — ​для того, чтобы перечислить и развить их в одном письме. И первый вопрос — ​о природе русской литературы. У писателей учатся жить. Они показывают нам, что хорошо, что плохо, пугают нас, не дают нашей душе завязнуть в темных углах жизни. Нравственная содержательность есть отличительная черта русской литературы. Это осуществимо лишь тогда, когда в романе налицо правда человеческих поступков, т. е. правда характеров. Это — ​другое, нежели правда наблюдений. Я давно уже не читал на русском языке чего-либо русского, соответствующего адекватно литературе Толстого, Чехова и Достоевского. “Доктор Живаго” лежит, безусловно, в этом большом плане» (Озерки, январь, 1954)[118].

Публикация за рубежом

Хотя советские журналы не публиковали роман, в апрельском номере «Знамени» вышли стихи из «Доктора Живаго». 20 мая 1956 года с Пастернаком в Переделкине встретился итальянский коммунист и сотрудник московского радио Серджио д’Анджело, искавший современные советские произведения для издательства итальянского коммуниста Джанджакомо Фельтринелли. Д’Анджело предложил Пастернаку передать рукопись Фельтринелли, чтобы перевести ее на итальянский и опубликовать после выхода романа в советской печати. Пастернаку хотелось издать роман во что бы то ни стало, он согласился, и Фельтринелли заключил с ним контракт. Летом 1956‑го Пастернак предоставил экземпляры рукописи для перевода на французский и английский. На итальянский язык роман переводил Петро Цветеремич, который закончил работу 18 июня 1957 года.

В СССР Пастернака пытались заставить переработать рукопись, а также отсрочить (или отменить) публикацию «Доктора Живаго» за рубежом. В конце концов объявили, что Пастернак принял к сведению замечания коллег и готов отредактировать свое произведение. В январе 1957‑го договор на издание романа заключило Государственное издательство художественной литературы, началась редакторская работа. «Возник такой план: чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь), тиснуть роман в 3‑х тысячах экземплярах, и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают Пастернаку препон»[119], — ​записывает Чуковский. Скоро стало понятно, что единственный путь книги к читателю — ​зарубежная публикация.

Фельтринелли же после жестокого подавления Венгерского восстания в 1956 году утвердился в своем намерении роман издать. В Гослитиздате просили не публиковать итальянский перевод раньше русского издания и тянули время. Затем секретариат Союза писателей и вовсе потребовал вернуть рукопись романа. Несмотря на все усилия советской стороны, роман на итальянском языке поступил в книжные магазины 23 ноября 1957 года[120]. За следующие два года роман вышел более чем на 20 языках и полгода продержался в списке бестселлеров по версии «The New York Times»[121].

С советской стороны, дабы бросить тень на Фельтринелли, объявили, что итальянский издатель по собственному почину, без согласия Пастернака, издал «неотредактированный» вариант[122]. 

Пастернак и Нобелевская премия

Советская власть оставалась равнодушна к тому, что в послевоенные годы Нобелевский комитет рассматривал кандидатуры писателей-эмигрантов. А вот возможность появления среди кандидатов Пастернака ее раздражала.

Отношение советской власти к поэту иллюстрировали различные высказывания А. А. Фадеева. В 1946 году из Нобелевского комитета произошла утечка информации о номинировании Пастернака, а в сентябре 1946‑го «Литературная газета» опубликовала выступление Фадеева 17-го числа на общемосковском собрании писателей. Заседание проходило после исключения из членов Союза писателей Ахматовой и Зощенко, и Фадеев сказал: «Возьмите творчество Пастернака. Его творчеству присущи также черты безыдейности и аполитичности… И, однако, у нас находятся критики и писатели, которые превозносят поэзию Пастернака, как будто она может служить идеалом для нас, наследников великой русской поэзии»[123]. 3 марта 1945 года на встрече советских писателей с британскими коллегами в Лондоне он говорил о Пастернаке, которого ожидали в Великобритании: «Пастернак никогда не был популярен в СССР у широкого читателя в силу исключительного индивидуализма и усложненной формы его стихов, которую трудно понимать. У него