Гринька стоял по возрасту как раз между Машей и Алешкою: нагод младше одной и на год старше другого. Однако человек, не знающий такихподробностей, не усомнился бы, что в этой троице именно он – старший, посколькубыл коновод и заводила. Нет, нельзя сказать, чтобы он подбивал княжичей наненужные шалости. Сам озорничать любил, что верно, то верно, но буйного,азартного Алешку всегда от крайностей остерегал, Машу же оберегал как зеницуока – и тогда, в порыве этой заботы, и впрямь казался старше своих лет.

Дети были неразлучны как в забавах, так и в обязанностяхсвоих: учились вместе у гофмейстера и мадам, наемных воспитателей-иностранцев,на всех уроках сидели рядом.

Машеньке исполнилось шестнадцать: по меркам того времени,она созрела для замужества. Охотники со всей губернии – охотники за красотой иприданым графини Марии Валерьяновны Строиловой – непрестанно крутились вокруг,однако сия юная девица с разбором глядела на мужчин. Плоть от плоти, кровь открови своей пылкой и неустрашимой матери, Машенька могла полюбить толькочеловека, ее превосходящего. Она не думала ни об особенной красоте, ни обогатстве, ни о положении в обществе этого неизвестного. Только бы он былгерой!

Таковым в ее окружении оказался только один человек. Тотсамый приемыш Гринька.

Надобно сказать, что никто уже не звал его этимпренебрежительным детским прозвищем. Теперь он был Григорием и вполне этомудерзкому и бесшабашному имени соответствовал. Невозможно было признатьзаморыша, коего когда-то втолкнул старый Никитич в гостиную ново-измайловскогодома, в этом высоком, еще худощавом, но уже с развернувшимися, широкими плечамиюноше, быстроногом и проворном как в движениях, так и в мыслях.

Просто удивительно, до чего он был востер. И хотя в наукахгуманитарных Алешка далеко опережал его живостью своего воображения, однако жев дисциплинах точных, где требовались расчет, сметливость и быстротасоображения, Григорию не было равных.

Изменилось и лицо его. Зеленые глаза стали настолько ярки ихороши, что прежде всего именно они обращали на себя внимание; и в свете этихглаз меркла та недобрая хитроватость черт, которая шла от прежней забитости инедоверчивости, – или почти меркла. Она проявлялась лишь порою, в минутыозабоченности. Скажем, когда Григорий задумывался о том, что, при всей любви кнему князя, княгини и их детей, он всего лишь приемыш, то есть никто, человекбез роду, без племени, без состояния, всецело зависящий от милости своихпокровителей… Впрочем, отношение к нему было самое лучшее, но все женеопределенность его положения не могла не заботить Григория, и он в лепешкуразбивался, чтобы стать в этом доме человеком нужным и даже незаменимым.

Любавино в твердой руке князя Алексея сделалось как бымаленьким государством, подобно тем средневековым владениям, кои вполнеобходились своим натуральным хозяйством. Здесь имелся немалый простор дляприложения рук, и Григорий, в своей ретивой благодарности и в стремлении кнадежному будущему, всякого дела попробовал. Да вот беда: при всем своемусердии успеха не достиг ни в чем.

Как и многих юношей его лет, больше всего привлекалиГригория кони. Был он в седле отважен и неутомим, но почему-то всякий скакунноровил его сбросить и чаще всего своего добивался. При его появлении в конюшнеглаза у лошадей наливались кровью, с губ слетала пена, как после изнурительнойгонки, ну а если Григорий присутствовал при случке, то у самого ярого жеребца исамой соблазнительной кобылки враз остывал взаимный пыл. Конюхи – людиприметливые и суеверные – вскоре перестали даже близко подпускать Григория клошадям.

Пожалуй, единственным, что безусловно задалось у Григория,была охота, и она стяжала ему истинную славу, причем не столько среди крестьян,для коих она – всего лишь промысел, то есть не удовольствие, а та же работа,сколько среди помещиков, которые в лес съезжаются, дабы позабавиться и удальсвою показать. И вскоре пронесся окрест слух, что у князя Измайлова появилсяновый егерь – истинное чудо!

К сему надобно добавить, что Григорий обладал таким чутьем,что не смог бы заплутаться в лесу, даже если бы старался изо всех сил; поболотинам, мшавам и даже чарусам [16] он проходил аки посуху – словно бы кто-тонезримый стелил ему под ноги незримую же гать! А если еще сказать, что Григорийне только лягушками и ужами не брезговал – мало того, что в руки их брал –ужаков и вокруг шеи обматывал! – но и ядовитые гады пред ним цепенели, велисебя вполне дружелюбно: ползали вокруг, но не нападали, он даже приручил малогозмееныша, – если учесть еще и это, понятно становится, почему в деревнеперешептывались: мол, не иначе с матерью Гринькиной леший как-то разпобаловался, а не то – сам Гринька его покровительством и помощью пользуетсячерт знает за какие услуги!

Григорий понабрал себе в охотничью команду с десятокудальцов-молодцов, глядевших ему в рот, но никто из этих ловких егерей с нимдаже по малости сравняться не мог!

Князь с княгиней, конечно, рады были, что воспитанник ихпристроился к делу такому необычайному, почетному и выказывает в нем явноепревосходство над прочими. Но больше всех, хотя и не явно, радовалась этомуМаша, ибо загадочный талант Григория немало добавлял к тому героическомуореолу, коим после спасения брата он был окружен в ее глазах.

Впрочем, и здесь все было не так-то просто, и сказать, чтоМаша в Григория влюблена, оказалось бы разом и правдою, истиной – и ложью,натяжкою.

Началось все вроде бы ни с чего. Как-то раз случились вЛюбавине гости. Приехали дети Потапа Семеныча – Елизаветина друга и спасителя впрежние, еще при жизни графа Строилова, времена. Собралось человек восемь-десять.Все они в Любавине были вполне своими людьми и уже привыкли, что где господа,там и молодой, пригожий егерь.

Затеяли играть в жмурки. Водить по жребию выпало Григорию, ипока он кидался то за одним, то за другим, Машеньке сие наскучило. Онауглубилась в ореховую аллею, и хотя с кустов давно были обобраны даже имолочные орешки, она вдруг заметила рясную ветку нетронутых бранцов. (Надопояснить, что бранцами называются самые спелые орешки, последыши, которыеостаются на кустах необобранными.) Обо всем забыв, Маша принялась очищатьорешки от шубок и щелкать. Этот-то ретивый треск и услышал Григорий, которыйломился по кустам с завязанными глазами, уже отчаясь поймать проворных игроков.

– Ага! Попалась! – закричал он торжествующе, хватая Машу вохапку.

Она едва не подавилась орехом, но стояла тихо, чутьсдерживая смех: по условиям игры тот, кто водил, должен был еще и угадать, когоон поймал, – в том-то и состояло самое интересное!