– Сколько у тебя таких юбчонок, красавица? – усмехнулсяАристов; и Елизавета безотчетно улыбнулась в ответ, не понимая и не веря тому,что слышит:

– Что?..

– Юбчонок, говорю, сколько? Ежели все раны перевязыватьстанешь, какие я ему нанести намерен, скоро останешься в чем мать родила!

Глаза Аристова похотливо блеснули, и Елизавета, словнозащищаясь, скрестила руки на груди, но тут же опустила их, поднялась с колен,неотрывно глядя на Аристова:

– Если меня возьмешь, его отпустишь ли?

– Отойдите-ка, – небрежно мотнул Аристов головою, ипугачевцы неохотно попятились.

– Чтоб тебя разок взять, мне твоего согласия и не надобно, –проговорил Аристов, не отводя от нее взора, и Елизавета, к своему изумлению,увидела, как смягчаются его маленькие жестокие глаза. – Откроюсь: мы уходим изсела, отступаем. Михельсоновы [12] части теснят! – И вскинул руку, гася искрунадежды, вспыхнувшую в ее взгляде, добавил: – Однако я помилую сего старика идеревню жечь не стану, если ты сама пойдешь со мною – по своей воле и навсегда.

Елизавета растерянно моргнула. Что это он такое говорит? Какосмелился, паскудник? А дети? А муж возлюбленный!.. И тут же она едва нестукнула себя по лбу с досады. Да что угодно можно ему посулить – такая клятванедорого стоит в глазах господа! Наобещать – даже проще, чем отдаться егопохоти. Надобно увериться в безопасности князя, а там только ее и виделАристов!

Глаза Елизаветы жарко блеснули, и от этого взгляда Аристоввесь залоснился, заиграл, будто новенький грош. Он робко потянулся взять ее заруку, и Елизавета внутренне скрепилась перед этим омерзительным прикосновением,как вдруг кто-то, тяжело топая, подбежал к ним и с маху так ударил Аристова поруке, что тот вскрикнул от боли. Повернулся взглянуть на обидчика – да так изастыл с открытым ртом!

Елизавета тоже обернулась, однако увидела не грозного великана,как можно было бы ожидать по виду перепуганного Аристова, а дородную бабу – протаких говорят: «Поперек себя шире» – с грубо нарумяненным, несвежим лицом икосо сидящей на голове кичкою [13]. При этом она была одета как девка: всарафан, туго перехваченный под дебелой грудью, и рубаху, ворот которойврезался в жирную шею.

– Ах ты, змеиный выползень! – взревела молодка. – Очнотолько и знаешь, что мне подол задирать, а заочию другую обсусолить норовишь?!

Наверное, это и есть та самая Акулька, которая привелаАристова в Ново-Измайловку, догадалась Елизавета. Бог ты мой! И перед гневомтакого чучела сникает, даже как бы уменьшается Аристов, – словно проколотыйрыбий пузырь!

Елизавета брезгливо передернула плечами и, отвернувшись,склонилась над все еще беспамятным князем. Она едва успела коснуться его лба,покрытого тяжелой испариной, когда сильный рывок заставил ее выпрямиться.

– Охти мне! А эту версту коломенскую ты где откопал? –пренебрежительно озирая Елизавету, которая и впрямь была гораздо выше ееростом, пропела Акулька.

И Аристов, стоя пред нею чуть ли не навытяжку, отрапортовал:

– Это же дочерь князева, я ее вместе с отцом…

– Погоди-ка! – перебила Акулька, изумленно глядя наЕлизавету. – Погоди, голубок!

Маленькие ее глазки, наливаясь злобным торжеством, чудилось,выползали из-под набрякших век.

– Князева дочка, говоришь? Лизавета Михайловна, княгиняРязанова? Да ведь не она это!

– Ну как же, как же? – закудахтал Аристов. – Я ее в барскомдоме пленил. Говорит, мол, все утекли, а она по нездоровью, мол, после родин…

– Умолкни! – рявкнула Акулька.

Аристов умолк, словно подавился.

– Это не дочь князева, а сноха его, по первому мужу –графиня Строилова из Любавина, что близ Нижнего. Чего слюни распустил, олухцаря небесного? Думал, пред тобою белая лебедушка, а это – ворониха черная, укоей и клюв, и когти в кровище. Душегубица она своим крестьянам, каких мало!

От изумления Елизавета даже не испугалась. Ведь эта Акулькабесстыдно клевещет на нее. Но почему, зачем? Только ли из ревности за этогоперепуганного недомерка? Нет, какое-то зло таит она на Елизавету – давно таит,такое сильное, что готова на смерть ее обречь. И, кажется, ей сейчас этоудастся.

Словно завороженная, смотрела Елизавета, как, зловещепоблескивая, ползет из ножен сабля Аристова, на которой не высохла еще кровькнязя, и сжала свой венчальный крест, скомкав на груди платье… но тут хорпронзительных голосов разорвал гробовую тишину, воцарившуюся было на площади:

– Медведь! Медведь!

* * *

Какой еще медведь? Что это за шутки?!

Народ разметал пугачевцев-охранников, рассыпался в проулки,но никакого медведя Елизавета не видела – видела только высоконькую девочку,которая, путаясь в слишком длинном сарафане, бежала через площадь, а следом,охая и всплескивая руками, не поспевал Силуян. Волосы девочки были забраны втугую, длинную косу, и потрясенная Елизавета не тотчас узнала дочь, а узнав,только и могла, что обхватить ее, прижать к себе… Она была так изнуренапереживаниями, что не нашла сил оттолкнуть Машу как чужую, притвориться – пустьради ее спасения. Силуян набежал, встал рядом, тяжело, сокрушенно вздыхая:

– Ох, неладно! Ох, как неладно!..

Да, поздно, поздно было притворяться. Востроглазая Акулька,вмиг все смекнув, расхохоталась, подбоченясь:

– Вот и графинюшка молодая Строилова тут как тут! А правослово, сарафан ей пристал! Может, и правда баяли: не граф Валерьян ей батюшка,а Вольной-атаман?

Елизавета невольно вскрикнула при звуке этого рокового длянее имени, а Маша недоумевающе, растерянно взглянула на мать. И тут же глазаее, скользнув в сторону, расширились от ужаса, и она завизжала такпронзительно, что у Елизаветы подкосились ноги, и она так и села, увлекая засобою дочь. И, глядя поверх ее головы, она увидела нечто такое, что и впрямьмогло пригрезиться лишь в кошмаре.