– Погубят они нас, – вдруг тихо сказал Григорий, неотрываясь от щелочки, в которую следил за разбойниками. Это были первые слова,что он произнес за долгое время, и Маша медленно перевела на него опухшие отслез глаза. – Сушняк, хворост носят…

Маша с трудом встала на затекшие ноги и приникла к другойщелке.

И верно – действия разбойников не оставляли сомнения в ихнамерениях! Видимо, отчаявшись вышибить двери и окна, которые словно бы ивпрямь были заранее рассчитаны на долгую осаду, ватажники решили выкурить добычу,как бортники выкуривают из гнезда лесных пчел. Они обкладывали сушняком стеныизбушки, оставляя, однако, свободной полосу на крылечке – на тот случай, еслиосажденные решат, наконец, сдаться.

Маша следила за спорыми движениями разбойников, за мельканиемодинаковых соломенно-рыжих голов, напоминающих охапки сухого липового лыка, – вэтой одинаковости было нечто завораживающе-жуткое! – и все яснее понимала ужаси безнадежность своего положения. Ох, не миновать, по всему выходит, неминовать ей сей горькой чаши! Верно, бог решил наказать ее за блудные желания –вот и наслал на нее такую напасть.

Да, пришло время расплаты за греховные мысли, недопустимыедля девушки ее возраста и положения. Не смешно ли, что гордячка графиня,отвергшая любовь егеря потому, что он ей не ровня, теперь достанется грязныммужикам? И поделом, поделом ей!

Маша уткнулась лбом в сырое дерево.

Сама погибнет и Григория погубит. Его-то за что? Он-то чемздесь виноват?! Разве только тем, что появился на тропе не вовремя, помешалтому мужику взять свое. Не появись тогда Григорий, разбойники, натешившись, ужеушли бы, кинув свою игрушку, и только Машино дело было бы выбирать – идти сразутопиться в болото или попытаться жить; но только она одна была бы жертвою! Атеперь… Экая глупость! Уж лучше бы ей тогда, под яблонями, упасть на траву сГригорием, отведать этой запретной сладости, чем теперь отдать свое нетронутоедевичество на растерзание рыжебородым чудищам!

– Ну, вот чего, голубки́! – бросив у крыльца новуюохапку сухих листьев, проревел высокий, статный мужик, верно, предводительразбойников, может быть, даже сам Честной Лес. – Вы там еще поворкуйте,посоображайте, а мы покудова пообедаем чем бог послал. Но глядите! Лишь толькопоследний кусок проглотим, так за вас и примемся! – На последних словах онвдруг дал петуха, закашлялся, и Маша подумала: какие странные голоса у всехэтих разбойников – какие-то утробные, ненатуральные, словно бы они нарочностараются говорить таким страшным басом!.. Впрочем, сия никчемушная мысль тутже и ушла. И Маша тоскливо задумалась о своей участи, с которой постепенноначинала смиряться.

Сведения ее о любодействе были весьма неопределенны,воображаемые сцены далеки от действительности, однако она нередко слышала –краем уха, конечно, таясь! – рассказы дворовых девок о том, как Симку, Нюрку,Ольку ли какую-нибудь «ссильничали» то ли после посиделок, то ли в лесу, когдаотбилась от подруг. Ну а уж о пугачевцах до сих пор ходили россказни, как оницелыми отрядами брали баб да девок без разбору, что богатых, что бедных. Иничего! Ни разу не слыхала Маша о том, чтоб какая-то девка утопилась или удавиласьс горя! Насильничанье было, конечно, обстоятельством позорным, да как-тозабывалось в деревенском обиходе, ну а уж если о нем никто не знал, еслимолчали обидчик и жертва… Маловероятно, что слух о происшествии с Машею дойдетдо Любавина: ну, поимели мужики непотребно девку, да и пошли своей дорогою. Иесли ей удастся перетерпеть боль и унижение, все скрыть, смолчать – тогда,может быть, удастся когда-нибудь все забыть!.. Она взмолилась богу, отчаянновыторговывая у него две уступки: остаться бездетной после этой ужасной случки ижизнь Григория.

На миг улыбка надежды тронула ее запекшиеся от слез губы, нотут сдавленный голос Григория прервал ее задумчивость:

– Не бывать этому, пока я жив, поняла?!

Маша встрепенулась. Григорий стоял перед ней подбочась,гневно сверкая глазами.

– Ты что же это задумала? – прошипел он. – Себя, как тряпку,этим подлюгам кинешь, а мне как потом жить? Нет уж, будем пробиваться с боем!

Он выхватил охотничий нож, и слезы вновь навернулись Маше наглаза, так бесконечно дорог был он ей сейчас в своей безрассудной, безнадежнойотваге! Она не питала никаких надежд на спасение, но как согрело сердце этожелание Григория: лучше умереть – однако не покупать жизнь ценою ее позора!

Она глядела на него с восхищением, тихонько всхлипывая, ноне замечая слез. А он вдруг отшвырнул нож, шагнул к Маше и порывисто обнял ее,уткнувшись в корону растрепанных кос.

– Бедная моя, милая! – зашептал он прерывающимся шепотом, иМаше показалось, что Григорий с трудом сдерживает слезы. – Красавица моя,желанная! Что гоношусь-то я попусту? Ну, одного уложу из этих нехристей, ну,другого… Нет, не сладить со всеми пятью! Не миновать мне лютой смерти, а тебе,моя лебедушка белая, их грязных лап! Ох, судьба, ох, кручина!

Он отчаянно замотал головой и со стоном вновь уткнулся вМашины волосы.

– Что ж, знаю, живут девки и после таких надругательств, акак подумаю, что тебя, милую, нежную, яблочко сладкое, да недозрелое, первымотведает мужло премерзкое!.. Я, я мечтал об том денно и нощно, жизнь бы за тоотдал, не задумываясь… – Он задохнулся.

Маша стояла недвижно, только сглотнула комок, закупорившийгорло. Как легко стало вдруг у нее на сердце! Конечно, Григорий прав, прав. Ейбудет куда легче выдержать злое насилие, если первым будет у нее он – нежный,любящий, любимый! Да, в это страшное мгновение Маша истинно любила Григория, иэто помогло ей поднять голову и коснуться губами его губ.

Он задрожал весь, и сердце его заколотилось так, чтопередало трепет свой Машиному телу. Она враз забыла, что этот шаг ее – всеголишь уступка злой судьбе, и ощущала одно лишь желание, такое же пламенное, каки то, что сжигало Григория.