Больше всего на свете золотистая Эрле любила скачку спрепятствиями, а не ровный, спокойный бег по просторным волжским берегам.Извилистые лесные тропы и поваленные стволы привлекали ее куда больше; ну аМаша ради нее готова была смириться с сырым зеленым полумраком. Матушка умолялаее не ездить одной, без сопровождающих, но вот беда: в имении не было ни одногоконя, который сравнился бы в скорости с Эрле, – ни одного, кроме АлешкиногоЗверя, но то был истинный зверь: идущую рядом лошадь он норовил искусать докрови и даже нежная прелесть Эрле его не смягчала. Егеря тоже не моглисопровождать молодую графиню: Григорий никому из них не доверил бы еебезопасность, а может быть, втихомолку ревновал эту горячую штучку уже ко всемподряд. Сам он верхом не ездил: как известно, лошади его не терпели. Вот так иполучалось, что Маша ездила обыкновенно одна. И доездилась!

Она направила Эрле по обычной тропе: через березовую рощу,потом сквозь ельник, сменявшийся чахлым лиственничником, – в объезд болота, кзаброшенному охотничьему домику. Это была немного мрачноватая, но красиваятропа. Однако день выдался хмурый, бессолнечный; над папоротниками стелилсясерый туман, то и дело выползавший на тропу. Серые призрачные фигуры колыхалисьи над болотом – жутковатое зрелище. Да еще и разбухался бухало [18], словно быотмеряя каждый скок Эрле; да выпь поскрипывала в камышах. Кататься расхотелось…Эрле охотно не пошла на второй круг и резко свернула на тропу, ведущую к дому.Тут выпь наконец не выдержала, заорала что было мочи, издав мучительный, точнобы предсмертный вопль! И случилось нечто диковинное: поперек тропы рухнулакорявая лиственка – рухнула, словно испугалась этого ужасного крика. Эрлезапнулась только на мгновение, потом вздыбилась – и сразу же взяла препятствие,как бы даже и не заметила его, и полетела дальше, подгоняемая страхом, легкая,освободившаяся от своей ноши, – ибо всадница не удержалась в седле и осталасьлежать, подкатившись под лиственничный, утыканный сломанными сучьями ствол.

* * *

Она очнулась оттого, что чьи-то руки грубо тащили ее поземле. Открыла глаза – и едва успела отвернуться от острого сука, норовившегопропороть ей щеку. И сразу все вспомнила; загудело от боли тело. Маша со стономприподнялась, пытаясь оторвать от себя эти жесткие, злые руки, которые тащили итащили ее, хотя угрожающие ветки лиственницы остались уже позади, – и дыхание унее пресеклось, когда она увидела совсем рядом потное, чумазое мужичье лицо вобрамлении соломенно-рыжих волос и кудлатой окладистой бороды.

Честной Лес!

На мгновение Маша снова лишилась сознания, но тут же иочнулась, потому что горячая пятерня больно сдавила ей грудь.

Маша завопила что было сил, а мужик только хриплорассмеялся.

– Кричи, кричи, птаха! – закатывался он. – Как раз со всеголеса сюда мои подельники и слетятся. То-то потешимся!

Маша онемела, зажмурилась, но когда мужик резко рванул наней платье, оголив грудь, она снова испустила истошный крик – и захлебнулась,когда пятерня стиснула ей горло. Другой рукой мужик взялся за свою одежду, новдруг глаза его изумленно выпучились, он замер, постоял, качаясь вперед-назад,а потом тяжело рухнул ничком, едва не придавив Машу. И к ней склонилосьбледное, с потемневшими глазами лицо Григория.

– Машенька, душенька! – прошептал он, задыхаясь. – Он ничеготебе не сделал, нет?

Это было похоже на чудо… хотелось броситься к нему,прижаться, но Маша сидела, схватившись за горло, не в силах слова молвить.Григорий прижал ее к себе, обхватил, чуть покачиваясь, словно баюкая,забормотал:

– Ничего, уже все прошло. Тише, тише…

Но едва только Маша расслабилась, притихла в его объятиях,как Григорий отстранился и замер, насторожившись: совсем рядом раздался волчийвой – заливистый и протяжный, оборвавшийся… о господи, оборвавшийся раскатистымхохотом!

– Оборотень! – шепотом вскрикнула Маша.

Григорий рывком поставил ее на ноги.

– Нет, – сказал он, – не оборотень. Это Честной Лес! Бежим!

Они кинулись было по тропинке, надеясь перелезть черезповаленное дерево, но из лесу вывалилась на тропу высокая фигура, выдергиваяиз-под пояса топор. Еще кто-то ломился сквозь чащобу, чужие голосаперекликались слева и справа. Григорий попытался улыбнуться в ответ наотчаянный Машин взгляд, но у него ничего не получилось. Глянув еще раз на тропуи сокрушенно покачав головою, он бросился бежать кругом болота, волоча за собоюМашу, направляясь к охотничьему домику. Сзади свистали, орали, улюлюкали – всеближе, ближе… Погоня уже дышала в затылок, когда беглецы наконец влетели визбушку, с силой захлопнув за собой тяжелую бревенчатую дверь и наложив на неемощный засов.

Маша так и села, где стояла, а Григорий забегал по домику,закрывая два окна крепкими дощатыми щитами. В избушке сгустился полумрак, Машасудорожно, со всхлипом, перевела дух, и Григорий тотчас оказался рядом, обнял,прижал к себе, сам тяжело, запаленно дыша. Но даже громкий стук его сердца немог заглушить насмешливого окрика:

– Эй, добрый молодец! Выкинь нам свою девку, – а сам идиподобру-поздорову. Жив останешься! Ты нам не надобен! А хоть – заберешь потом,что после нас останется. Отвори дверь-то, слышь?

* * *

Шло время. Бессолнечный, серый денек, должно быть, ужеперевалил за полдень. Не меньше часа Маша с Григорием томились в заточении.

Иссякли уже слезы, только жгло измученные глаза и горелищеки. Она тихо сидела, подтянув колени к подбородку, и безнадежно, невидящесмотрела на Григория, который понуро стоял у заложенного щитком окошка.

Гнилые словеса доносились из-за двери непрестанно, и Машауже устала пугаться от этих намеков, – мол, кто из разбойничков будет «еть» еепервым, кто последним, что и как именно они сделают с нею. Грубые, мерзкиевыражения уже не оскорбляли ее слуха. Но настойчивость рыжебородых былапоразительна! Причем они постоянно повторяли, что, натешившись, Машу сразу жеотпустят, зла против нее они не держали никакого, и постепенно вся ихнеутоленная алчность обратилась в злобу против княжеского егеря, коего онипризнали в Григории, – видать, успел он им крепко насолить, уничтожаясамострелы!

И мало-помалу зазвучали новые речи: ждет Григория самаялютая казнь, когда удастся проникнуть в дом, но если «девка-красавица» выйдет кним сама, добровольно, то ему только дадут раза по морде – и тоже отпустят. Иопять, и опять твердили это, снова и снова, однообразно, тупо, докучливо,словно разъяренные осы; жаль только, что от их криков нельзя было отмахнуться,как от надоедливого жужжания.