Перекинуты трапы. По сходням навстречу друг другу бросаются две группы советских людей. Обнимаю Бориса Изакова, Мишу Розенфельда, талантливого журналиста и рассказчика, бессменного спецкора «Комсомольской правды», участника многих знаменитых экспедиций.　

Мгновением показались два часа. «Красин» уходит на север, «Сталинград» следует в кильватере. Льды, разбитые мощным лидером, уступают нам дорогу. Над Беринговым морем спускается вечерний туман. Перекликаясь протяжными гудками, корабли держат курс на бухту Провидения. Близится ночь, первая за весь месяц ночь свободного плавания «Сталинграда»…　

Вскоре мы вышли на чистую воду. «Красин», опередив нас, исчез за горизонтом.　

В последнюю ночь я зашел попрощаться с радистами. Мы говорим друг другу теплые слова, которые принято произносить при расставании, и записываем адреса, хотя никто не знает, понадобятся ли они… Это прощание в радиорубке «Сталинграда» ожило в моей памяти три года спустя в Москве, в День печати, когда я неожиданно получил две поздравительные радиограммы: одну прислал Литвинов с борта гидрографического судна «Торос», из Арктики; другая — от Бориса Попова — была отправлена с пловучего дока, шедшего Индийским океаном из Одессы во Владивосток…　

Напоследок «Сталинграду» снова не повезло: навис непроницаемый туман. Судно продвигалось самым малым ходом. Отрывистые гудки ежеминутно неслись над морем, и вахтенные чутко прислушивались к отголоскам: эхо могло предупредить об опасном соседстве береговых скал Чукотки.　

Всю ночь мы бродили у южных берегов полуострова. Ветер с Аляски гнал крутую волну.　

Утро следующего дня я встречал на пороге Берингова пролива, у цели моего путешествия. Океан утих. И словно набравшись новой силы, протяжно завыл гудок «Сталинграда». «Угу-у-у», — отзывались невидимые еще горы Чукотки. На мостике трижды простучала ручка машинного телеграфа: «Полный вперед!»　

Первые утренние лучи упали на море и развеяли вуаль тумана. Ветер погнал серую муть на юг, обнажая крутые берега и островерхие гряды скал, обильно посыпанных сверкающим снегом. Ничто не оживляло мертвого пейзажа побережья; никаких признаков человека, ни одного деревца!..　

«Сталинград» медленно вошел в просторную бухту, сплошь покрытую льдом; лишь вдоль берега тянулась широкая полоса канала, пробитого «Красиным».　

На береговых скалах лежала печать мрачной суровости: черные, с зеленовато-бурыми пятнами, камни и мох, кое-где тронутый снежной пудрой; береговые террасы, выщербленные вековыми прибоями, — такой запомнилась мне бухта Провидения в первом путешествии к Берингову проливу.　

Корабль приближался к берегу.

— Дым!.. «Красин», «Красин»!　

— Смотрите, «Смоленск»!..　

— Какие-то домики?..　

— Не домики, а шалаши!　

— Да это чукотские яранги!　

Оживление у нас нарастало: сейчас мы встретимся с Героями-летчиками, с челюскинцами!　

На палубе «Смоленска» — ни души. Опустевшим кажется и «Красин». Виднеются лишь маленькие фигурки, направляющиеся по льду к поселку. Впрочем, можно ли назвать поселком четыре-пять круглых яранг, напоминающих ярмарочную карусель?　

От яранг отделились два продолговатых пятна. Они быстро приближались к кораблям. Донесся протяжный вой и гортанные восклицания. По льду мчались собачьи упряжки. Управляли ими люди в меховых балахонах. Чукчи остановили разгоряченных псов в двух десятках метров от «Сталинграда». Каюры приветливо улыбались, обнажая белые зубы. Наверное никогда еще им не приходилось видеть такую грандиозную флотилию: три корабля сразу! Стоявший чуть впереди чукча покрутил головой и издал возглас удивления: «Ка-ку-мэ!» Другой прищелкнул языком, словно хотел сказать: «Бывает же такое!».　

На мостике появился «старик», хмурый и небритый; хриплым голосом он приказал спустить трап и завести ледовый якорь.　

Чукчи, вдоволь насмотревшись, вскочили на нарты и помчались обратно.

XIV

На палубу «Смоленска» вели шаткие сходни. Из кубриков и кают доносился шум голосов, взрывы дружного хохота, обрывки музыки.　

Откуда-то выскочил человек в морской тужурке. Я остановил его:　

— Где найти судовых радистов?　

— Радиорубка закрыта на переучет депеш, — веселой скороговоркой пропел моряк. — Сомневаетесь? А я не шучу: рация бездействует. Непрохождение волн, какие-то там феддинги в эфире, или горы не пропускают?.. Вы со «Сталинграда»? Пойдемте, дорогой, веселиться!..　

Он было потащил меня в кают-компанию, но вдруг передумал:　

— Айда в кубрик! Пожалуй, всех медвежат еще не перетопили…　

— Каких медвежат?　

— Каких угодно! Хотите — белых, хотите — бурых… Да разве вы не знаете этой песенки? Вот, послушайте:

Двенадцать медвежат пошли купаться в море　

И там они, резвясь, играли на просторе,

Один из них утоп, ему купили гроб,

И вот вам результат — одиннадцать медвежат…

— Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут уже сорок в кубрике поют — на рекорд! — со ста двадцати медвежат. Когда только утопят последнего?　

В кубрике гремели голоса. Пренебрегая размером и грамматикой, отбивая такт каблуками, хор дружно выводил:　

…Тридцать четыре медвежат пошли купаться в море

И там они резвились, играли на просторе…

За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Челюскинцы! Художник Федя Решетников, физик Факидов, механик Толя Колесниченко, гидролог Ширшов, корреспондент «Известий» Борис Громов… Мой коллега яростно размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:　

…И вот вам результат — тридцать три медвежат…

До последнего медвежонка, которым завершалась гибель всех десяти дюжин зверей, было еще добрых полчаса вокальных упражнений. На мое приветствие знакомые полярники ответили поспешными кивками, отводя глаза. Мне показалось, они несколько стыдились своего легкомысленного занятия, но, видимо, хватались за любое средство, лишь бы скоротать дни вынужденного бездействия; поэтому и безжалостное истребление медвежат длилось часами.　

Проводив меня в кают-компанию, морячок, оказавшийся машинистом с «Красина», испарился. В кают-компании тоже стоял разноголосый шум. Сизые клубы дыма витали над столами. В дальнем углу двое матросов с «Челюскина» ловко отбивали чечоточную дробь. За пианино сидел полнолицый молодой атлет в сером шерстяном свитере.　

— «Ермака»! — требовала часть слушателей.　

— «Дунюшку», «Дунюшку»! — кричали другие, теребя пианиста за рукав.　

Всех перекрывал густой бас:　

«Три эсминца»! «Балтийскую»! «Три эсминца»!　«Ер-ма-ка-а-а»!　

У стены, скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах, стоял Виктор Львович Галышев. Неразлучный с ним Доронин, склонясь над инструментом, выпрашивал неведомую «Рыбачку».　

— Спой нам лучше, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.

— Ладно, Виктор Львович, — откликнулся атлет и оглянулся.　

Какое знакомое лицо! Где же я совсем недавно видел эти пушистые брови, русые пряди, спадающие на высокий лоб, ребяческую складку губ? Галышев назвал его Толей… Мысль перенеслась далеко-далеко от Чукотки, в Москву, в редакцию… Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в морской форме… Да это Анатолий Ляпидевский! Первый, кто проложил воздушный путь в челюскинский лагерь, первый в списке Героев Советского Союза!..　

Его коренастая