фигура, широкая грудь, могучие бицепсы, словно отлитые из металла, говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и милые черты лица о таком же неисчерпаемом добродушии. Встряхнув кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по залу:　

Мы шли на вест, несли врагу гостинец,

Мы шли туда, как говорил приказ,

Одну к другой отсчитывая мили, —

Туда, где смерть подстерегала нас…

Кают-компания затихла. Даже игроки в домино побросали кости. Молодежь жадно вслушивалась. Полярников и моряков старшего поколения песня мысленно возвращала к героической эпохе гражданской войны.　

…Контрреволюционная интервенция угрожает Питеру. Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный Балтийский флот. Ночью в Финский залив уходят три эсминца. Английские интервенты разбросали повсюду мины. Над морем стоит тьма…　

Вот посмотри: ты видишь этот локоть?

Его в ту ночь не видел я, браток…

Насупив мохнатые брови, подергивая желтоватый ус, слушает Владимир Иванович Воронин, капитан «Сибирякова» и «Челюскина». Упираясь локтем в колено и опустив подбородок на сжатый кулак, замер у шахматного столика Михаил Васильевич Водопьянов. Чуть шевелит губами, будто повторяя слова песни, Иван Доронин…　

Взорвались все — один, другой и третий,

Столбы огня взлетели к небесам;

Над морем мчался злой, разгульный ветер,

И волны в страхе жались к берегам…

Ляпидевский еще раз ударил по клавишам, и последний аккорд тихо угас.

Я протиснулся к Святогорову:　

— Здравствуй, Саша! Видишь, доплелись и мы…　

— Здóрово, вот здóрово! Давно ли? А мы тут даже не знаем…　

Подняв руку, он громогласно объявил о появлении «Сталинграда»:　

— Нашего полку прибыло!　

Посыпались вопросы: «Когда?», «Где встал?», «Надолго?»… Откровенно говоря, мне было обидно за наше судно: правда, мы пришли последними, но ведь не так уж часто сюда, на Чукотку, приходят корабли! А нас и не заметили… Кто-то ехидным тоном упомянул об острове Матвея. Галышев шепнул мне сочувственно:　

— Не одни вы, друзья мои, опоздали. Мне помещала помпа, вам — льды, а результат один…　

— Я же говорил, голова, что на Чукотке встретимся, — тряс меня за плечо Доронин. — Из Хабаровска с нами не улетел, голова, так зато здесь повстречались!　

Как у сибиряков «однако», так у Доронина излюбленным словцом было «голова». Поэтому друзья обычно называли его самого «головой», на что добродушный гигант только посмеивался.　

Пришли гости с «Красина» и «Сталинграда». Собрался в полном составе «корреспондентский корпус». Общим вниманием завладел остроумный и жизнерадостный Миша Розенфельд.[4] Он всегда имел про запас десяток, другой увлекательных и забавных рассказов, в которых подлинные эпизоды так причудливо переплетались с выдумкой, что и сами участники этих событий подчас не могли уловить: где грань между действительностью и импровизацией? За годы корреспондентской работы Миша побывал во всех краях великой советской страны и далеко за пределами Родины. На карте земного шара маршруты путешествий боевого корреспондента «Комсомольской правды» опоясывали оба полушария. Он путешествовал на степных верблюдах и оленьих упряжках, поднимался на дирижаблях, самолетах и воздушных шарах, плавал на парусниках, подводных лодках и торпедных катерах, ездил на аэросанях и гоночных мотоциклах…　

В тот вечер на борту «Смоленска» Миша рассказывал сценарий задуманного им приключенческого кинофильма. Сюжет был несложен, но судьба комсомольцев, попавших в кратер вулкана, захватила слушателей.　

Мы устроились за длинным столом. Мест не хватило, и опоздавшие толпились вокруг рассказчика. Против меня, щуря ласковые глаза, сидел Василий Сергеевич Молоков. Позади него облокотился на спинку кресла молодой человек невысокого роста с военной выправкой: Николай Петрович Каманин.　

Я наблюдаю за летчиками, имена которых знает теперь весь мир, и размышляю о том, как несхожи их жизненные пути. Каманин встречает лишь двадцать пятую весну. Когда он появился на свет, у тринадцатилетнего Васи Молокова был уже немалый трудовой стаж. Девяти лет Молоков пришел с матерью- крестьянкой в Москву на заработки; деревенский паренек клеил коробки на табачной фабрике Попова за рубль десять копеек в месяц и хозяйские харчи. Когда Каманин перешел в четвертый класс советской средней школы, двадцатипятилетний Молоков только что научился грамоте. Встретились они в авиации, оба став летчиками. Миллионы людей во всех частях света следили за их полетами в ледовый лагерь Чукотского моря. Вдвоем они вывезли семьдесят три человека — почти три четверти всего населения лагеря.　

О Молокове говорят, что он неразговорчив и склонен к одиночеству. Может быть. Трудная юность, вероятно, наложила отпечаток на его характер. Вот и сейчас он с интересом слушает общую беседу, но сам не вступает в разговор. Впрочем, и другие больше молчат; в центре внимания — автор киносценария:　

— Комсомольцы на руках вытаскивают профессора из кратера… Рыбаки берутся перевезти всех на базу… Но документы? Куда делись документы экспедиции?.. Этого никто не знает…　

— А что стало с Тоней? — перебивает Водопьянов.　

Слушая Мишу, он просматривал длинный свиток из плотной　

сероватой бумаги. На корабле все знают, что летчик пишет по нескольку часов в день; закончив страницу, он подклеивает ее к предыдущей и принимается за новую. Свиток, исписанный неровным размашистым почерком, вытянулся уже на добрый десяток метров. «Как подвигаются твои обои?» — иронически осведомляются у него друзья. Что пишет Водопьянов — точно неизвестно; говорят, будто в свитке — повесть из летной жизни.　

— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки-комсомолки? — спрашивает пилот. — Готов спорить, что она влюбится в одного из спасителей — в Костю, либо в Геннадия…　

Миша вскакивает:　

— Пошлый шаблон! Не соблазняйте меня дешевыми развязками!.. Я придумаю лучше.　

Стрелки круглых часов, вделанных в стену, стоят почти вертикально. Гостям пора расходиться, но за круглым дубовым столиком, привинченным к палубе, две пары моряков возобновили сражение: экипажи «Красина» и «Смоленска» выделили своих чемпионов на матч в домино. Победа присуждается «команде», которая выиграет три партии. Слышны глухие удары костями, возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем. Этика игры требует от партнеров бесстрастного поведения, а от болельщиков мертвого молчания; никому не позволяется открыто выражать свои симпатии и — боже упаси! — подавать непрошенные советы. Жюри из трех «сталинградцев» строго придерживается правил, освященных морскими традициями, и беспристрастно регистрирует ход борьбы.　

Разыгрывается четвертая партия. Перевес на стороне красинцев; они ведут игру со счетом 2:1, и счастье явно склоняется на их сторону. Противники уставились в кости, избегая встречаться взглядами. Видимо, им нелегко дается самообладание: боцману с «Красина» и его долговязому товарищу — кочегару — не терпится выразить радость, а их противники со «Смоленска» — толстый рыжеватый механик и