Никаких благ, кроме эфемерного звания «чемпиона бухты Провидения 1934 года», победа не сулит, но атмосфера накалена до предела: решается «спортивная честь» команды.　

— Победа за красинцами! — объявляет жюри.　

Рано утром мы с Мишей Розенфельдом отправляемся на рекогносцировку вдоль берега бухты. По пути заходим в кают- компанию «Смоленска». Незнакомец в лётном костюме под аккомпанемент Ляпидевского репетирует старинный романс. Гидрограф челюскинской экспедиции, уткнувшись глазами в ветхий томик Пушкина и зажав уши пальцами, нараспев читает монолог Бориса Годунова. На обычном месте с отрешенным видом сидит Водопьянов, заполняя очередную страницу катастрофически удлиняющейся рукописи. Где-то в кубрике сводный струнный оркестр трех кораблей разучивает марш «Тоска по родине».　

На обеденном столе разостлан огромный, склеенный из кусков, лист. Федя Решетников пишет афишу вечернего концерта:　

ПЕРВЫЙ РАЗ в БУХТЕ ПРОВИДЕНИЯ!!!

Спешите видеть! Феноменально! Неповторимо! Проездом из Чукотского моря на Сретенский бульвар и Фонтанку.

Объединенный концерт беспримерных артистических сил, сверхестественных виртуозов и фантастических дарований, не поддающихся описанию словами.

Торопитесь, пока не поздно!

— Как находите? — удовлетворенно спрашивает художник, скосив глаза на афишу.　

— Что и говорить! — восклицает Миша, сдерживая смех. — Но почему такие простые, обыденные слова? Вы скромничаете. Надо острее, хлестче, а восклицательные знаки должны сверкать, как штыки на параде.　

В кают-компанию влетает, запыхавшись, фотограф Новицкий. Этого подвижного пятидесятилетнего человека с седой шевелюрой полярники фамильярно называют Петей. Он критически оглядывает произведение Решетникова:　

— Не так, не так взялись, надо было меня позвать! Вот тут вверху следовало написать этаким обводом: северно-экзотическое представление. Затем серьезно изложить цели художественной самодеятельности, значение ее для развития человеческой культуры…　

— Не помешала бы еще парочка цитат о самодеятельном искусстве, — замечает Ляпидевский.　

— Вот об этом я и говорю, — подхватывает Новицкий, не замечая иронии. — Откуда только взять их?　

— Да хотя бы из Шекспира, — хохочет Миша.

XV

Мы подошли к ярангам, стоявшим невдалеке от берега. Собаки подняли визгливый лай. Из яранги выглянул старик в буро-желтой меховой одежде с капюшоном и, увидев нас, выбрался наружу. Я узнал в нем одного из чукчей, которые вчера подъезжали к «Сталинграду». Раскачиваясь всем туловищем и приветливо кивая, он протянул руку, приглашая нас зайти.　

Ярангу освещали фитили, скрученные из мха и плававшие в зверином жире, заполнявшем коробки, расставленные вдоль полога. Молодая девушка с блестящими волосами необыкновенной черноты, в узорчатом малахае, неторопливо снимала с фитилей нагар. Коробки-жирники служили и для подогревания пищи; в закопченном медном чайнике и котелках, подвешенных над ними, булькала жидкость. Вокруг были разбросаны моржовые и оленьи шкуры, а у входа разостлан мозаичный коврик, сшитый из разноцветных кусочков меха.　

Хозяин бросил взгляд на пожилую чукчанку в пестром ситцевом платье, обшитом узкими полосками меха, и гортанной скороговоркой произнес длинную фразу. Та порылась в углу, вытащила из рухляди овальное блюдо с потрескавшимися краями и передала его скуластому подростку неопределенного пола. Подросток стремительно выскочил из яранги и вскоре вернулся с большим куском темноватого мяса. Хозяйка принялась ловко кромсать мясо кривым ножом. В яранге распространился странный и неприятный запах. «Копальхен?!» — испуганно шепнул Миша. Владимир Сергеевич Стаханов, зоолог челюскинской экспедиции, присоединившийся к нам, утвердительно кивнул. Мы уже знали, что «копальхен» — это моржовое мясо, которое чукотские гастрономы длительное время выдерживают в особых условиях для придания ему специфического вкуса. «Не пора ли навострить лыжи?» — проговорил Миша с улыбкой.　

Трое ребятишек, путавшихся в смешных, не по росту длинных дохах, прервали возню и с любопытством смотрели на незнакомцев с Большой Земли. Послышались мягкие шаги. В ярангу вошел высокий, жилистый, сурового вида чукча лет тридцати — старший сын хозяина. Трое маленьких и подросток, оказавшийся худенькой девочкой с едва наметившейся грудью, обступили брата. Весело смеясь и сверкая жемчужными зубами, черноволосая девушка помогла ему стащить длинные сапоги с голенищами из тюленьей шкуры и повесила их сушить. Жирники осветили ее приятное смугловатое лицо, вздернутый нос, тонкие, словно наведенные тушью, полоски бровей, смышленые темные глаза.　

Хозяйка снова покопалась в углу и извлекла несколько лепешек из пшеничной муки. Маленькие окружили мать и, вцепившись в подол ее цветного платья, кричали, как воронята: «Кау-кау! Кау-кау!» Мы вопросительно взглянули на Стаханова.　

— Очень просто: требуют лепешек, — сказал зоолог. — Кстати говоря, они довольно вкусные.　

Женщина кинула лепешки на блюдо, где лежал «копальхен».　

Мы недоумевали: где старая чукчанка научилась применять посуду? Говорят, еще недавно столовую посуду можно было видеть лишь в редких чукотских семьях, связанных с русскими. Очевидно, культурный быт быстро распространяется в жилищах маленького северного народа.　

Хозяйка поставила перед нами угощение.　

— Объясните ей, Владимир Сергеевич, что мы сыты, только что позавтракали, — сказал Миша.　

Девушка удивленно поглядывала на гостей, отказывающихся от соблазнительного лакомства. Дети, присев на корточки, с аппетитом уплетали свои порции…　

Из рассказов полярников мы знали, что чукчи очень чадолюбивы: в редкой семье встретишь меньше четырех-пяти детей; их балуют, ласкают — и мальчиков, и девочек. Становясь взрослыми, чукчи подчиняются законам сурового патриархального быта: мужчина — глава семьи, добытчик. В свободное от охоты время мужчины собираются где-нибудь в яранге, как в клубе, курят и беседуют. А женщины несут все тяготы домашнего труда. Но этот старый быт отмирает; новые человеческие отношения устанавливаются и на Чукотке.　

О многом хотелось нам расспросить хозяев, но беседа не ладилась: они не понимали по-русски, а наш «толмач» Владимир Сергеевич знал, с грехом пополам, десяток самых неожиданных чукотских слов, из которых невозможно было склеить хотя бы одну фразу. Мы поднялись.　

— Тиркетир. Солнце. Понимаете? Тиркетир! — заговорил Стаханов, указывая на небо и пытаясь знаками объяснить, что «тиркетир» стоит высоко, и нам пора возвращаться.　

— Уже сегодня Чукотка совсем не та, что десять лет назад, — говорил по пути домой Стаханов. — Можете вы вообразить чукчу — общественного деятеля в начале нашего столетия? А сегодня вы встретите на побережье немало таких людей. В глубине полуострова, где еще кочуют феодалы с тысячами голов оленей, новое прививается труднее, но и там древний уклад постепенно умирает.　

Мы шли гуськом по снежной тропинке вдоль берега. Вдруг позади послышался окрик, похожий на тот, что издают каюры. Погоняя упряжку, нас догонял высокий чукча, старший сын хозяина. Остановившись передо мной, он сунул в мою руку небольшой предмет. Не задерживаясь, чукча кивнул головой и побежал обратно.　

У меня на ладони лежал маленький идол, вырезанный из желтоватого моржового клыка, по цвету напоминающего слоновую кость. Тончайшие черные полоски и точки намечали растянутый до висков рот, резко скошенные, почти вертикальные