И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувствоотразилось в лице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, отпечально поникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших потихо пламеневшим щекам ее, – все, казалось, говорило: «Нет счастья на лицесем!»

– Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, – говорилАндрий, – чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когдаона рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ниесть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моимрождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же выйдет уже так иничем – ни силой, ни молитвой, ни мужеством – нельзя будет отклонить горькойсудьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоихпрекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.

– Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, – говорила она, качаятихо прекрасной головой своей, – знаю и, к великому моему горю, знаю слишкомхорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебязовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе.

– А что мне отец, товарищи и отчизна! – сказал Андрий,встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь,[28]стан свой. – Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! –повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с какимупругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможноедля другого. – Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны?Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя –ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, покастанет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! Ивсе, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!

На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему вочи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает толькоспособна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасноесердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его снегоподобными,чудными руками, и зарыдала. В это время раздались на улице неясные крики,сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он не слышал их. Он слышалтолько, как чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыханья, какслезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ееволосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком.

В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.

– Спасены, спасены! – кричала она, не помня себя. – Нашивошли в город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.

Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, чтопривезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемыхчувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, инебезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в семобоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни даетсячувствовать человеку.

И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Невидать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божьей!Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее.Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час,в который породил на позор себе такого сына.

Шум и движение происходили в запорожском таборе. Сначаланикто не мог дать верного отчета, как случилось, что войска прошли в город.Потом уже оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся передбоковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться нечего,что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все могли узнать, вчем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться заоружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды отстреливались отустремившихся на них в беспорядке сонных и полупротрезвившихся запорожцев.Кошевой дал приказ собраться всем, и когда все стали в круг и затихли, снявшишапки, он сказал:

– Так вот что, панове-братове, случилось в эту ночь. Вот дочего довел хмель! Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, ужетакое заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться,что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое лицо вамначихает, так вы того не услышите.

Козаки все стояли понурив головы, зная вину; один только незамайковскийкуренной атаман Кукубенко отозвался.

– Постой, батько! – сказал он. – Хоть оно и не в законе,чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска,да дело не так было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул всехристианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы напилисьв походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без дела, маячилисьпопусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского воздержанья не было:как же может статься, чтобы на безделье не напился человек? Греха тут нет. А мывот лучше покажем им, что такое нападать на безвинных людей. Прежде били добре,а уж теперь побьем так, что и пят не унесут домой.

Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподнялиуже совсем было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой,примолвивши: «Добре сказал Кукубенко!» А Тарас Бульба, стоявший недалеко откошевого, сказал:

– А что, кошевой, видно Кукубенко правду сказал? Что тыскажешь на это?

– А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына!Еще не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказатьтакое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его,придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я самхотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.

«Добре сказал и кошевой!» – отозвалось в рядах запорожцев.«Доброе слово!» – повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби,и те кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: «Добре сказанноеслово!»

– Слушайте же, панове! – продолжал кошевой. – Братькрепость, карабкаться и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера,– пусть ей враг прикинется! – и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому,что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было сним немного. Народ в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и конямтоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой…только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова. За тем илиза другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три кучи и становись натри дороги перед тремя воротами. Перед главными воротами пять куреней, перед другимипо три куреня. Дядькивский и Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас сполком на засаду! Тытаревский и Тымошевский курень на запас, с правого бокаобоза! Щербиновский и Стебликивский верхний – с левого боку! Да выбирайтесь изряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляхапустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все онивыйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у когонедочет, пополни его останками Переяславского. Перегляди всё снова! Дать наопохмел всем по чарке и по хлебу на козака! Только, верно, всякий еще вчерашнимсыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь, как ночью никтоне лопнул. Да вот еще один наказ: если кто-нибудь, шинкарь, жид, продаст козакухоть один кухоль[29] сивухи, то я прибью ему на самый лоб свиное ухо, собаке, иповешу ногами вверх! За работу же, братцы! За работу!