– Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушныйрыцарь, – сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один Богможет возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…

Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьяминадвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилосявсе чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умелсказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, –выговорить его так же горячо, как оно было на душе, – и не мог. Почувствовал ончто-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему,воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовална свою козацкую натуру.

В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезатьломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила передсвоею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия – и многобыло в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразитьобнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдругстало легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья и чувства,которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовалисебя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов,как вдруг красавица, оборотясь к татарке, беспокойно спросила:

– А мать? Ты отнесла ей?

– Она спит.

– А отцу?

– Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.

Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимымнаслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими иела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазахего, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:

– Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеббудет теперь ядовит.

И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и,как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово…но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, чтовидится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которымобъемлется глядящий в такие взоры девы.

– Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердечных, идушевных, и всяких избытков. – Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне!Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегуисполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, –я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусьсвятым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня три хутора,половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже отнего скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков нашихоружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и тритысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, еслитолько ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою черноюбровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет всеэто сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так,как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшегов вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели все мы, идалеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся бытьтвоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.

С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, непроронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, какв зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сейречи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено всилу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она далеко назаддосадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами. Потом хотелачто-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что другим назначеньем ведетсярыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади его суровымимстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены всеони с своим городом… И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватилаплаток, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весьвлажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжавбелоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, – как бы внезапно почувствовавкакое укушение ядовитого гада, – и не снимая с лица платка, чтобы он не видел еесокрушительной грусти.

– Скажи мне одно слово! – сказал Андрий и взял ее заатласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, ижал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его.

Но она молчала, не отнимала платка от лица своего иоставалась неподвижна.

– Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты такпечальна?

Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие наочи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая ихтихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат ипонесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустьюостановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песеннарода, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-топроезжающей телеги.

– Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать,родившая меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли тыпалач мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим: лучших дворян изовсего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и все, что ниесть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня, и за великое благовсякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только махнуть рукой, и любой изних, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни кодному из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; апричаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагунашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какие грехи, за какие тяжкиепреступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошномизбытке всего текли дни мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью.И на что все это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умеретьлютою смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, чтоосуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должнавидеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасеньякоторых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно,чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какойне видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобыгорькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни,чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая,попрекала я тебя, свирепая судьба моя, и тебя – прости мое прегрешение, –Святая Божья Матерь!