Пиявица смотрела на меня так, что я уже думала: подавится.Но нет, обошлось – наоборот, просияла, словно начищенная медная ручка, изаявляет:

– Вот, Эльвира, я же говорила: можешь, когда захочешь!

И торжественно влепила мне «пять». Я аж профигела. Наверное,это ее методы воспитания, и она думает, что теперь я размякну и примусь заучебу с энтузиазмом неофита. Обойдется. Но все равно почему-то было приятно.

Вернувшись домой, я поела холодный борщ и, врубив внаушниках «Rammstein», включила комп. Ужасно хотелось похвастать пятеркой. Ноперед кем? Мама, на четверть минуты оторвавшись от своей книжки или сериала,сказала бы: «Молодец, Элечка», папе школьные и семейные дела до фонаря, аЭмилия вообще в расчет не принимается. Это в третьем классе я в последний разеще бежала к ней, гордо демонстрируя дневник, хвастаясь тетрадкой или рисунком.Времена те прошли. Что же получается, что мне и радостью-то поделиться не скем?

Отключив плеер, я набрала номер Макса.

– Привет! А я по алгебре «пять» получила. Сама всерешила, без твоей помощи.

– Я на лекции, – прошипел он по-змеиному в трубкуи отключился.

Вот ведь гад! Какая-то дурацкая лекция для него важнее, чемя!

Я снова врубила «Rammstein» на всю громкость – так, чтоголова стала похожа на медный колокол, в который изо всех сил стучатколотушкой.

Как же мне все надоели!

Мила

Мне действительно стало спокойней и легче. Я как будтозаново родилась. Удивлялась всему. Вот иду по бульвару от дома к метро, а надомной – голубое небо, такое прозрачное и легкое, а деревья уже подернулисьжелтой осенней дымкой. Об осенних листьях написано столько всего –утонченно-прекрасного, возвышенно-удивительного, отчаянно-поэтичного, а сегодняя вдруг увидела их на асфальте. И сердце замерло в груди: осень.

Я шла и думала о себе. Я хотела бы быть косым росчеркомпера, легкой мелодией, сыгранной солнечным майским утром, я хотела бы бытьсладковато-горьким дымом от сгоревших дотла листьев, беззаботно улетающим внебо. Я хотела бы быть уверенной, как географическая карта; серьезной, какорфографический словарь; беззаботной, как сбегающий с горы ручеек; легкой, какнесущаяся по ветру пушинка. Не думать о будущем, вмещая в себя целую вечность.Я хотела бы идти при свете солнца и звезд по засыпанным листвой аллеям, поцветущим лугам, по облакам – босиком, смешно перепрыгивая с одного облачка надругое. Я хотела бы быть такой, какой я не стану никогда. Идеальная я – легкаяи беззаботная, у которой все получается, увы, имеет со мной реальной малообщего.

У крыльца института уже стояли девчонки из нашей группы.Все, словно по команде, уставились на меня. В каждых глазах – и серых, и карих,и зеленоватых, оттенка моря в ненастную погоду – читалось одно чувство:любопытство. Наташка – она тоже тут – наверняка уже в подробностях рассказалаобо всем, что увидела вчера. Все собравшиеся здесь наверняка были в курсегораздо лучше меня. Я не знала и не хотела знать. Было достаточно простогофакта, безжалостного и убедительного, как все. Это есть – и точка. Забудем.Говорить больше не о чем.

Тем временем все эти устремленные на меня взгляды жадноискали боль в моих глазах.

– Привет, – сказала я как можно небрежней.

– Привет, Мил, ты как? – послышались отдельныеголоса. Наташка молчала. Даже не поздоровалась. Обижается.

– Спасибо, – я пожала плечами, – нормально.На бульваре опавшие листья. И вправду – середина сентября, деревья ужеоблетают…

Они непонимающе напряглись: при чем тут листья? О чем это я?Где же долгожданное шоу? И вдруг девчонки оживились, глядя мне за спину.

Сегодня, когда с моих глаз словно спала темная повязка, японимала все удивительно отчетливо. Даже не оборачиваясь, я знала, кто там, новсе-таки не удержалась и повернула голову.

Макс шел уверенной и вместе с тем какой-то удивительнограциозной походкой. Ветровка расстегнута, в ушах – плеер, в руке тлеетнедокуренная сигарета.

Мне не хотелось смущать его, но он споткнулся о мой взгляд,выронил сигарету, глаза виновато и испуганно забегали.

«А ведь тебе нелегко! – поняла я. – Совсемнелегко!» Вина и беспокойство скользили в каждом движении Макса. Мне стало жальего – как жалеешь увиденного на улице бездомного щеночка. В лощеном, уверенномМаксе вдруг всплыло нечто одиноко-щенячье, беззащитное, беспомощное.

– Привет, не переживай, все хорошо, – успокоила яего и пошла в аудиторию.

Целых три пары потребовалось Максу, чтобы переваритьуслышанное. Он подошел ко мне на перемене перед последней парой.

– Мила, ты извини, я боюсь, ты думаешь обо мне плохо… Ядолжен объяснить…

На его лоб упала прядка волос, пересекая бровь резкой прямойчертой и превращая ее в знак «плюс».

Плюс на минус – все равно дает минус. От законов математикине убежать.

– Нет, – остановила я, – не надо, пожалуйста,Макс. Не унижайся.

Его лицо напряглось, яснее обозначились скулы.

– Ты мне ничего не должен, не переживай. – Яулыбнулась.

И ушла, оставив его в коридоре – одинокого, непонимающего.

Мне было больно и вместе с тем легко.

Любовь похожа на рак. Она зарождается в организме исподволь,совершенно незаметно, затем протягивает свои щупальца во все стороны, по путименяя каждую клетку, через которую проходит, внося в программу жизни ошибку,рано или поздно оказывающуюся роковой. На определенной стадии лечение ужебесполезно. Но я-то чувствую, что еще не погибла. У меня есть силы, чтобыбороться.

После учебы я, помирившись с Наташкой (ну да, я знаю, что изнее не слишком-то надежный друг, но порой нуждаюсь в компании), мы с девчонкамипошли по магазинам. Когда мы уже выходили за ворота, нас догнал Володя, другМакса, и отозвал меня в сторону.

– Мил… – Он опустил голову, пялясь куда-то себепод ноги. – Я не понимаю, что происходит с тобой, с Максом… Знаешь, ядумаю, он встречается с Наташкиной сестрой.

–

С кем

? – переспросила я, оглядываясь на поджидавших менядевчонок.

– Ну с Леной, с Наташкиной сестрой.

Я истерично расхохоталась, а Володя смотрел на меня как наумственно отсталую.

– Володь, не гони, ей всего десять лет. Ты считаешь,что Макс стал педофилом? – наконец смогла выдавить из себя я. Ну да, послемоей сестры Максу только и оставалось, что встречаться с Наташкиной!

– Десять?! Не может быть! Я думал, ей летсемнадцать-восемнадцать!

Это уже интереснее. Володя видел ее.

– Так ты ее знаешь! – догадалась я, уставившисьему в лицо.